Леон Юрис - Суд королевской скамьи, зал № 7
— Это наглая ложь. Доктор Тесслар никогда не появлялся в пятом бараке, когда я оперировал.
— И еще доктор Тесслар заявил, что вы не делали ни спинномозгового обезболивания, ни предварительного укола морфия.
— Это ложь.
— Так. Теперь поговорим о тех операциях по удалению яичников, о которых упоминает доктор Тесслар. Забудем на минуту, что он сказал, и будем говорить о нормальном ходе таких операций. Сначала вы делаете разрез брюшной стенки, верно?
— Да, после того, как пациентку вымыли и я сделал ей укол морфия и обезболивание.
— Даже тем, у кого были тяжелые радиационные ожоги?
— У меня не было выбора.
— Далее вы берете зажим, приподнимаете матку, ставите другой зажим между яичником и фаллопиевой трубой, а потом отрезаете яичник и бросаете его в тазик.
— Более или менее так.
— Я полагаю, доктор Кельно, что при этом вы не зашивали должным образом яичники, матку и вены.
— Это неправда.
— Остающуюся культю называют также ножкой, верно?
— Да.
— Разве не полагается закрывать эту ножку лоскутом перитонеума?
— Вы хороший юрист, мистер Баннистер, но мало что понимаете в хирургии.
По залу прокатился смешок, на который Баннистер не обратил ни малейшего внимания.
— Тогда объясните мне, пожалуйста.
— Там поблизости нет никакого перитонеума, которым можно было бы закрыть культю. Единственный способ — сшить ее перекрестным швом с тазовой связкой. Таким способом можно предотвратить воспаление, образование спаек и излишнее кровотечение.
— И вы всегда это делали?
— Естественно.
— Доктор Тесслар припоминает, что во время шести операций по удлалению яичников, на которых он присутствовал, вы этого не делали.
— Это чушь. Тесслар никогда на операциях не присутствовал. А даже если бы он и был в операционной, то не мог видеть, как я работаю, разве что у него рентгеновское зрение. При том, что рядом со мной стоят помощники, тут же находятся Фосс и другие немцы, а изголовье пациентки, где, как утверждает Тесслар, сидел он, отгорожено простыней, он ничего не мог видеть.
— А если бы он сидел сбоку, а простыни не было?
— Все это только гипотезы.
— Значит, вы утверждаете, что доктор Тесслар не предупреждал вас об опасности кровотечения или развития перитонита?
— Нет.
— И доктор Тесслар не упрекал вас, что вы не моете рук перед следующей операцией?
— Нет.
— И что вы продолжаете работать теми же инструментами без стерилизации?
— Я квалифицированный хирург и горжусь этим, мистер Баннистер. Я отвергаю ваши намеки.
— Вы вели какие-нибудь записи, из которых было бы видно, какой семенник и какой яичник — левый или правый — следует удалить?
— Нет.
— Но разве не бывает таких случаев, когда хирург ампутирует, например, не тот палец, не посмотрев в свои записи?
— Это был концлагерь «Ядвига», а не лондонская больница.
— А как вы узнавали, что надо удалить?
— В операционной был санитар Креммер, который проводил облучение. Он говорил мне, левый или правый.
— Креммер? Шарфюрер Креммер? Тот самый полуквалифицированный радиолог — это он вам говорил?
— Он же их облучал.
— А если доктор Тесслар при этом не присутствовал, значит, он не мог вас упрашивать не делать операции при таких тяжелых радиационных ожогах или хотя бы давать общий наркоз?
— Я еще раз повторяю — я делал укол морфия и спинномозговое обезболивание, и делал это сам. Я оперировал быстро, чтобы избежать пневмонии, остановки сердца и Бог знает чего еще. Сколько раз мне еще это повторять?
— До тех пор, пока все не станет совершенно ясно.
Баннистер сделал паузу и посмотрел на Кельно, прикидывая, насколько тот утомлен: существует предел, за которым у свидетеля происходит нервный срыв, а это может склонить судью и присяжных к сочувствию. Да и часы на стене показывали, что пора переходить к решающему моменту допроса.
— Значит, все сказанное Марком Тессларом — выдумки?
— Все это ложь.
— Что мужчины и женщины отчаянно кричали от страшной боли?
— Ложь.
— Что вы грубо обращались с больными, лежащими на операционном столе?
— Меня не в чем упрекнуть как хирурга.
— А как по-вашему, почему доктор Тесслар возвел на вас столько лжи?
— Из-за наших прежних стычек.
— Вы сказали, что однажды, когда вы занимались врачебной практикой в Варшаве, вы направили кого-то из членов вашей семьи к Тесслару на аборт без ведома самого Тесслара. Теперь я прошу вас сказать, кому из членов вашей семьи он сделал аборт.
Кельно беспомощно огляделся. «Держи себя в руках, — сказал он себе. — Главное — держи себя в руках».
— Я отказываюсь отвечать.
— Я утверждаю, что никаких абортов доктор Тесслар не делал. Я утверждаю, что он был вынужден покинуть Польшу, чтобы закончить свое медицинское образование, из-за антисемитской деятельности вашего студенческого союза. Я утверждаю, что в концлагере «Ядвига» доктор Тесслар никогда не делал абортов и не участвовал в экспериментах эсэсовцев.
— Тесслар оболгал меня, чтобы спасти свою шкуру! — выкрикнул Кельно. — Когда я вернулся в Варшаву, он работал у коммунистов в тайной полиции и имел приказ преследовать меня, потому что я польский националист, скорбящий о потере любимой родины. Эти выдумки были признаны ложью восемнадцать лет назад, когда британское правительство отказалось меня выдать.
— Я утверждаю, — сказал Баннистер подчеркнуто спокойно, — что, вернувшись в Польшу и узнав, что Тесслар и еще несколько врачей остались в живых, вы бежали из страны и впоследствии выдумали все эти обвинения против него.
— Нет.
— И вы никогда не били пациентку, лежащую на операционном столе, и не называли ее жидовкой?
— Нет. Все это Тесслар выдумал.
— На самом деле, — произнес Баннистер, — к показаниям Тесслара это не имеет никакого отношения. Это говорит женщина, которую вы били, — она жива и сейчас находится на пути в Лондон.
8
Субботний вечер Эйб и леди Сара провели под Парижем, в гостях у французского издателя, а в воскресенье обедали у Питера Ван-Дамма с мадам Эрикой Ван-Дамм и двумя их детьми, студентами Сорбонны.
После обеда дочь, тихая и молчаливая, ушла к себе, а сын отправился на какое-то свидание, предварительно пообещав приехать в Лондон, чтобы познакомиться с Беном и Ванессой.
— Процесс идет пока не слишком хорошо, — сказал Питер.
— Похоже, что на присяжных все это не производит особого впечатления. Нам сообщили из Польши, что доктор Лотаки не хочет давать показания в нашу пользу и никаких следов Эгона Соботника до сих пор не нашли.
— Времени у нас мало, — сказал Питер. Он кивнул жене, и та тут же предложила леди Саре осмотреть квартиру.
Мужчины остались наедине.
— Абрахам, я все рассказал детям.
— Я догадался. Наверное, это было очень трудно.
— Как ни странно, не так трудно, как я думал. Даже когда отдаешь детям всю свою любовь и мудрость, все равно боишься, что в решающий момент они об этом забудут. Так вот, они не забыли. Они много плакали — особенно из жалости к матери. Антон сказал, что ему стыдно — если бы он знал раньше, он бы мог лучше помогать мне в трудные минуты. А Эрика объяснила им, что наши отношения — нечто гораздо большее, чем просто физическая любовь.
Эйб некоторое время размышлял, потом сказал:
— Я знаю, что у вас на уме. Даже не думайте о том, чтобы дать показания.
— Я читал ваши книги, Кейди. Что касается нас, то мы способны достигать таких высот духа, какие обычным супружеским парам недоступны. А теперь наши чувства разделяют и дети.
— Я не могу этого допустить. О чем, в конце концов, идет речь на процессе? В числе прочего — и о том, что никогда нельзя терять человеческое достоинство.
Когда Эйб и леди Сара вернулись в гостиницу, в вестибюле их ждал Антон Ван-Дамм. Леди Сара вошла в лифт, а Эйб и Антон прошли в бар.
— Я знаю, зачем вы здесь, — сказал Эйб.
— Это день и ночь не выходит у отца из головы. Если процесс будет проигран и вам придется откупаться от Кельно, отец будет страдать больше, чем на свидетельской трибуне.
— Антон, когда я ввязался в это дело, я думал о мести. Так вот, теперь я отношусь к этому иначе. Адам Кельно как отдельно взятый человек не имеет никакого значения. Важно то, что некоторые люди делают с другими людьми. Поэтому мы, евреи, должны твердить об этом снова и снова. Мы должны бороться с теми, кто лишает нас права на жизнь, — бороться до тех пор, пока нам не позволят жить в мире.
— Вы надеетесь победить на небесах, мистер Кейди. Я хотел бы победы на земле.
Эйб улыбнулся и взъерошил юноше волосы.
— У меня сын и дочь примерно вашего возраста. Мне еще ни разу не удавалось их переспорить.
