Уильям Уортон - Пташка
— Хотелось бы сохранить ее на память. Эти слова она говорит уже в то время, когда я пытаюсь снять в потемках аптекарскую резинку. Она мне помогает, запястье извивается в моих руках, будто змея. Когда я наконец сдергиваю резинку, Дорис берет у меня орхидею и кладет на полочку над бардачком. Я вижу темное увеличенное отражение цветка в изогнутом ветровом стекле, оно кажется мне пугающим. Весь салон наполняется запахом орхидеи.
Я ожидаю, что сейчас произойдет один из тех потрясающих разговоров, которые обычно начинаются со слов: «Я тебе нравлюсь?» или: «Почему ты притворяешься, что я тебе не нравлюсь?» У меня уже было несколько таких. На эти вопросы практически не существует ответа, который не прозвучал бы либо как оскорбление, либо как ложь. Я уже готовлюсь соврать ради великой иллюзии выпускного бала, но мне даже не приходится этого делать. Дорис начинает что-то мурлыкать в такт музыке и клонится ко мне, покачиваясь взад и вперед, словно танцуя. Ах, этот танец в салоне «бьюика» с автоматической коробкой передач! Я обвиваю ее руками и стараюсь возбудиться. Может, если я сделаю это с Дорис, во сне я сумею повторить то же самое с Пертой. Ведь мой сон состоит из тех вещей, которые мне известны.
Дорис смотрит на меня, и мы начинаем целоваться. Это продолжается долго, и все это время мне с трудом удается делать так, чтобы нос не слишком мешал. Затем она раскрывает губы, так что мне приходится последовать ее примеру. Я стараюсь, как могу. Потом она выдыхает мне в рот, а после начинает всасывать этот воздух обратно! Да так сильно, что я чувствую, как против моего желания воздух начинает поступать мне в рот через мои же ноздри! Боже мой! Это она так целуется или старушка Дорис — вампирша, которая крадет чужое дыхание? И только я успеваю это подумать, как она берет и сует мне в рот весь свой язык! Это все равно как засосать здоровый кусок жевачки. Не могу дышать, разве что через нос. И — просто самому не верится — у меня встает! Оказывается, вся эта дурацкая возня очень нравится моему «старому приятелю». Я пытаюсь скрестить ноги, чтобы скрыть это, а может быть, даже пригнуть его или успокоить, но Дорис не обманешь. Она толкает его животом! Стонет и засовывает язык еще глубже. Ее руки перестают меня обнимать, и я уже думаю, что мы, может быть, исполнили свой долг перед его величеством Балом и все закончено, но она приспускает платье, и из него выскакивают пресловутые сиськи. Теперь они смотрят немного в стороны, а не прямо на меня. И выглядят получше, чем те, в журнале «Нешнл Джиогрэфик».
Она откидывается назад, и я смотрю на них: веснушек не видно, во всяком случае, при свете приборной панели.
И тут ко мне приходит осознание того, что я могу. И не только могу, но даже хочу. Я хочу трахнуть Дорис. И в то же самое время я начинаю думать о Перте. Мне хочется, чтобы первой была Перта. Мне хочется, чтобы первой была не Дорис, а моя жена. Дорис никогда не станет моей женой. Все, что я мог бы сделать, — это трахнуть ее вместе с ее сиськами, языком и промежностью, а на фиг мне это нужно.
Дорис еще что-то пытается сделать, но мне уже все равно. Я продолжаю ее целовать, и держу в руках ее груди, и даже слегка их поглаживаю. Дорис тяжело дышит и плачет, но мы ничего друг другу не говорим. Наконец она садится прямо и заправляет груди обратно в платье. Уже скоро два. Мы процеловались почти целый час.
Чтобы развернуть машину, уходит чертова прорва времени. Я выхожу последить, как бы она не зацепила камни. Места совсем мало, а Дорис не очень хорошо ездит задним ходом. Мы дважды застреваем, прежде чем нам удается выехать на дорогу. До ее дома мы добираемся в два тридцать. Интересно, пристрелит ли меня ее бледный седой отец за то, что я почти трахнул его дочь и опоздал на полчаса? Да и машина, похоже, вся исцарапана ветками.
Перед тем как выйти из автомобиля, мы целуемся обычным, не вампирским поцелуем. Дорис спрашивает, встретимся ли мы еще. Конечно, отвечаю я, увидимся в школе. Я вижу ее там каждый день. На уроках геометрии.
Она достает ключ и отпирает дверь. Мать еще не легла и говорит, что отвезет меня домой. Все таксисты и водители автобусов давно спят. Я отвечаю, что живу неподалеку и пройдусь пешком. Та не слишком настаивает. Ей хочется узнать у Дорис все подробности. Интересно, что Дорис ей скажет, а что нет? Кто их знает, этих богачей.
Я рад этой четырехмильной прогулке. У меня есть время подумать. Надеюсь, я не слишком обидел Дорис, но рад, что все же не трахнул ее. Я хочу вернуться в свой сон к Перте. Потихоньку вхожу в дом и поднимаюсь по запасной лестнице, чтобы никого не разбудить. Перед тем как заснуть, я бросаю последний взгляд на часы, висящие над кроватью, на них ровно четыре.
Когда же я возвращаюсь в мой сон, там еще только вечер. Заходит солнце. Перта перелетает с одного из средних насестов на другой и назад. Туда — сюда. С минуту я наблюдаю за ней сверху, потом лечу вниз, к Перте.
— Я искала тебя, Птаха. Где ты был? Как у тебя получается, что иногда ты здесь, а иногда куда-то исчезаешь? Я не понимаю. Ты что, иногда вылетаешь из клетки? Один? И тебе не страшно? А ты не мог бы взять меня с собой?
— Нет, Перта. Никуда я не вылетаю.
На остальные вопросы я не могу ответить. Она кажется мне такой красивой. Я смотрю на нее против солнца, в его лучах мне хорошо видны изящные очертания ее грудки и спинки. Где-то в глубине души я ощущаю нарастающее беспокойство.
Я подлетаю к ней; Перта приседает на своей жердочке и начинает что-то мне щебетать. Ее крылышки выжидающе трепещут. Она явно готова к тому, чтобы я покормил ее. Но я, как и Альфонсо, не могу сразу на это пойти. Мне этого хочется, но придется взять в рот корм, а потом его отрыгнуть; я не могу себя заставить, всегда терпеть не мог рвоту. Моя человеческая сущность идет вразрез с повадками птиц.
Перта терпеливо ждет, когда я начну ее кормить. Я делаю над собой еще одно усилие, и у меня получается. Птичье начало побеждает, причем очень легко. Я даю Перте корм, теперь для меня это так же просто, как летать и петь; она счастлива. Она снова о чем-то мне «пипает». Я даю ей еще корма. Затем пою и придвигаюсь совсем близко. Она приседает ниже. Я еще не готов. Кормлю ее снова. Дело отчасти в том, что мне хочется продлить ожидание. Перта ничего не говорит, и мы летаем вместе всю ночь напролет. Я пою и кормлю ее, пока не наступает утро. Затем я просыпаюсь.
На следующий день я чувствую себя невыспавшимся и усталым. Мать донимает меня вопросами, но я с ней не слишком-то откровенничаю. Когда приходит Эл, я занимаюсь чисткой клеток. В моей второй большой клетке уже прибавилось двадцать птенцов. Пока я не потерял ни одной птицы. В гнездовых клетках жизнь бьет ключом. Оттуда доносятся песни самцов и писк птенчиков, требующих корма. В общем, стоит нескончаемый птичий гомон. Перта в одиночестве летает взад и вперед в первой клетке.
Эл начинает выпытывать, как все прошло с Дорис. Я говорю, что не трахнул ее, но он не верит. Он заявляет, что Дорис — самая горячая девушка в нашей школе, почище любого фейерверка; она трахнет даже коня, если сможет заставить его постоять спокойно. Я отвечаю, что охотно готов в это поверить, но со мной этот номер у нее не прошел.
Отец заверяет маму, что я не пропустил ни одного танца. Мать интересуется, где мы были потом. Я отвечаю, что мы отправились в Йедон. Есть там один молочный бар, вполне подходящее местечко; пойди я туда на самом деле, матери понравилось бы. Мать проходится щеткой по смокингу и при этом тщательно его осматривает. Но перед тем как лечь спать, я снял все, что на него налипло, — листья и все такое. Она бы, наверное, воспрянула духом, если бы нашла кое-что размазанным по внутренней стороне брюк.
Эл рассматривает канареек, но он не очень-то ими интересуется. Однако до него доходит, что я завел настоящую ферму. Он задает вопросы, сколько стоит корм, сколько рождается канареек в пересчете на одно гнездо и сколько денег можно заработать на всем этом.
— Господи, Пташка, да ты скоро станешь гребаным миллионером! Канареечным королем всей Америки! Тебя еще выберут сенатором!
Эта мысль ему кажется забавной. Он обещает, что когда-нибудь обязательно прочтет об этом в ежегоднике, где на самом видном месте будет красоваться моя фотография. Больше рядом с ней не будет написано ничего — ни перечня клубов, членом которых я состою, ни списка моих почетных званий, ни спортивных достижений, ни перечисления должностей, которые я занимал прежде. Только подпись: «Известен как Птаха». И ниже: «Скоро выберут сенатором».
Эл замечает Перту, в одиночестве летающую по клетке, и спрашивает о ней. Он интересуется, почему я не подсаживаю к ней молодняк. Я отвечаю, что это моя особая любимица. И еще не замужем.
