Виктор Лихачев - Единственный крест
— Ответил.
— Тогда ответь на мой: ты поможешь мне?
Вадим Петрович внимательно посмотрел на друга.
— Асинкрит, ты уверен, что в это дело стоит влезать?
— Нет, не уверен.
— Но все-таки делаешь это. Зачем?
— Обязательно надо объяснять?
— Обязательно. Если я, — Глазунов говорил медленно, тщательно взвешивая каждое слово, — если я пойду за тобой, то я должен знать, ради чего подставлю, а это вероятнее всего, и свою шею. Не смотри так на меня, Асинкрит, я не трус, ты знаешь. Но за моей спиной — Галя, дочь, может быть, Оленька и еще один человечек, пока еще не родившийся. За твоей же… прости, ты сам понимаешь. Мне жаль Ивановых, жаль Лизу, но сейчас такое происходит повсеместно. Осталась девочка жива — и слава Богу…
— Я понял тебя, Вадим.
— Нет, не понял. Я просто прошу объяснить: зачем тебе все это нужно?
Глава двадцать третья.
Белый родник.
Вадим Петрович замолчал. Молчал и Сидорин, уставившись в пол, будто желая что-то найти на нем. Затем тихо произнес:
— Все возвращается на круги своя.
— Что ты имеешь в виду?
— Не что, а кого. Себя. — Асинкрит поднял голову и с улыбкой посмотрел на Глазунова.
— Прости меня, Вадим. Ты прав, на сто процентов прав…
— Асик, то есть Асинкрит, я же просто…
— Зови меня, как тебе удобно. — Сидорин поднял руку, показывая жестом, что просит Вадима не говорить. — Я попытаюсь все объяснить, не сбивай меня, пожалуйста. Только теперь до конца осознал, как прав был Тютчев: «мысль изреченная есть ложь»…
— Слушай, старик, почему ты все усложняешь?
— Усложняю? Знаешь, когда я стал потихоньку входить в реальность, когда новые привязанности появились, увлечения, мне, грешным делом, жизнь медом стала казаться. Куда не поеду — везде рады, привечают, по душам со мной беседуют. И уже мысль, точнее, мыслишка появилась: может, и не надо ничего вспоминать, что раньше было?
— Почему? — удивился Глазунов.
— А вдруг я эти три года наемным убийцей был? Людей убивал?
— Не говори ерунду. Ни за что в это не поверю!
— Правильно, ты мой друг. Но здесь как с верой в загробную жизнь: и те, кто верят в нее, и те, кто нет, одинаково правы — спор разрешить некому, оттуда еще никто не возвращался. Так что если кто-то скажет мне: ты два года назад душегубом был, — мне ему нечем будет возразить. Я просто не помню. И думаю: ведь это же шанс, Сидорин. Один из тысячи, нет, из миллиона — жизнь с чистого листа начать. А тут, будто в подтверждение моих желаний, из дома посылочка пришла. Старики перед Пасхой в доме убирались, кое-какие мои бумаги нашли. Решили прислать — вдруг, да поможет? И был в посылке вот этот листочек…
Асинкрит достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги.
— С тех пор с собой ношу. Возьми, почитай.
— Что это?
— Читай, можно вслух.
Глазунов стал читать: «Кодекс АВС или искусство жить в Упертовске. Первое. Не желай и не делай другому то, что себе не желаешь. Второе. Молчаливая сдержанность — первый признак мудрости. Действовать только скрытно неожиданно — в этом залог успеха…»
Вадим уставился на Сидорина:
— Асинкрит, что это?
— Ты же прочитал: кодекс АВС. Неужели не расшифровал? Асинкрит Васильевич Сидорин. Остроумно получилось, ведь одновременно это…
— Первые буквы латинского алфавита.
— Верно. По алфавиту мы грамоте разумеем…Выходит это моя грамота; чей почерк — догадаться не трудно.
— Твой.
— Совершенно верно. Забавный кодекс. С одной стороны, вроде и дельно все, с другой, что-то есть в этом лисье, хитрое. Посмотри, к примеру, пункт номер одиннадцать.
— Одиннадцать. Вот он: «Помни, грубость вредит всему, даже справедливому и разумному».
— Чудесная мысль, согласен?
— Очень даже согласен. Бывало и чувствую, что правда за мной, что дельную вещь говорю, а меня не слышат. Заведешься и…
— Вадим, не отвлекайся, читай этот пункт дальше.
— Читаю дальше: «Ведь суть дела — полдела, не менее важно, как это дело сделано. Антипод грубости — любезность. Она все скрашивает подзлащает «нет», подслащает истину, подрумянивает старость. Любезность и приветливость, подобно шулерам, играют наверняка».
— И как тебе это?
— Да…
— Согласись, сильно сказано: «Любезность и приветливость, подобно шулерам играют наверняка».
— Здорово! Сам сочинил?
— Куда мне! Я коллекционировал чужую мудрость и, думаю, делал это не без удовольствия. Как говорится, из разных источников — по глотку. Дальше читать не стоит — все в том же стиле.
— Асинкрит…
— Вот, наконец-то, из твоих уст готов вырваться главный вопрос. Давай, не стесняйся.
— Если так просишь… Когда мы жили вместе, учились, этот кодекс… Одним словом, ты жил по нему?
— Думаю, что да. Был ли я сплошь — лицемерие и фарисейство, или как зебра — в полоску, не знаю. А ты что думаешь?
— Ты всегда был книжным червем, Сидорин. Мы, бывало, анатомию зубрим, а ты Платона читаешь. Наверняка, написал этот кодекс в свои юные упертовские годы — и забыл. И сейчас — порви и забудь.
Сидорин посмотрел на своего друга так, будто увидел его впервые.
— А если ты ошибаешься?
Вадим пожал плечами:
— А как сейчас об этом узнаешь? Вот Галинка моя верит в загробную жизнь, я не верю. Кто из нас прав?
Асинкрит вздохнул:
— В этом кодексе самый страшный пункт — первый. Прочти его вслух, пожалуйста.
— Как скажешь. «Не желай и не делай другому то, что себе не желаешь». А по-моему, нормально. Разве это не из Библии.
— Это из Толмуда, мой друг. Жил такой еврейский мудрец Гиллиль. Ему еще одну фразу приписывают: «Когда не я для себя, то кто для меня? А если уж я для себя — что же я? И если не теперь — когда же?»
— Уж больно заумно.
— Это из «Пиркэ Аббата» — «Поучение отцов».
— Дался тебе этот Гиллиль. Насколько я помню, и Христос говорил подобное. Разве не так?
— Не совсем. Переварить то, что Он проповедовал древние евреи так до конца и не смогли. Христос сначала подготавливал их: «Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними; ибо в этом закон и пророки».
— То есть, Он выполняет то, о чем когда-то вещали мудрецы Израиля?
— Да, они же ждали Мессию. И Христос вначале говорит языком их пророков, и Его понимают. Но затем разворачивается драма. Для того же Гиллиля его формула — волшебный ключ, к успеху, преуспеванию. Отмычка к любому замку. И что евреи ждали от Мессии?
— Создать на земле царство Израиля.
— А что говорил этот Галилеянин? О Царстве Божием, которое внутри нас есть. Разве такое можно переварить? Или, вот…
