Дуглас Кеннеди - Момент
Я попросил у нее сигарету. Она подтолкнула ко мне пачку.
— Последнее желание перед казнью? — пошутила она.
— Мне просто не хочется грузить тебя личными проблемами.
— Я тебя спрашиваю, потому что мне это интересно, Томас. Боже, неужели мы оба наделены природной скрытностью, ja?
— Меня это устраивает.
— А меня устроит, если ты расскажешь, почему брак твоих родителей был несчастливым.
Я прикурил и глубоко затянулся сигаретой. Почему я так нервничал? Возможно, потому, что Петра была права — я держал свое прошлое в себе. Фитцсимонс-Росс не раз сетовал на то, что я совсем о себе не рассказываю. Даже со своими бывшими девушками я был не слишком откровенен. Но сейчас, рядом с этой женщиной, которой я был так очарован — и которая, как и я, неохотно говорила о себе, — на меня накатило странное чувство, сродни прозрению, и я подумал: если ты не доверишь ей свое сокровенное — те страхи и сомнения, что мучают тебя и делают тем, кто ты есть, — никакого будущего с ней не будет. Так что рискни, откройся и впусти Петру в свое прошлое.
И я начал говорить. О страданиях своей матери, о бесконечных ссорах родителей, постоянно напоминающих друг другу, что вместе их держит только ребенок… о том, как, проникаясь этим сознанием, мне хотелось сбежать далеко-далеко. Уже в последние годы учебы в старшей школе я все чаще уходил из дому, выходные просиживал в кино и театрах, в книжных магазинах, привыкая к одиночеству.
— А твои родители, они никогда не предлагали проводить время en famille[70]?
— Да нет. К тому времени они уже практически жили каждый своей жизнью. Отец пропадал в «командировках» на уик-энд… как я теперь понимаю, так назывались его свидания с подружками, которых у него было не счесть. Изредка он оставался в городе и тогда приглашал меня в кино или пообедать в итальянском ресторанчике. Надо отдать ему должное, он никогда не был диктатором или одним из тех, кто предпочитает политику кнута без пряника, каким был его собственный отец. Наоборот, когда мне исполнилось шестнадцать, он дал мне мою первую сигарету и первый бокал вина, сказав, что я должен научиться пить и курить правильно.
— Настоящий мужчина.
— Он таким и был, но только не в отношениях с моей матерью. Она превратила его жизнь в ад, и он сделал ее такой же несчастной. При этом им не хватало духу поступить разумно и разойтись.
— Очень похоже на историю моих родителей.
— Они были несчастливы?
— Не совсем так. Они, казалось, приспособились друг к другу, нашли способ сосуществования. Я знаю, что у моего отца была другая женщина, она работала на DDR Rundfunk в Халле. Точно так же и у матери был роман с директором средней школы, где она преподавала. Я случайно узнала об этом, когда однажды шла домой, чуть срезав путь, и увидела маму в его объятиях на переднем сиденье «трабанта» — как директор местной средней школы, как член партии, он мог без очереди получить машину мечты…
— Твоя мать заметила тебя?
— К счастью, нет. Она была слишком увлечена поцелуями товарища Кёльна.
— И ты ничего не сказала ей?
— Ты с ума сошел? Даже в столь юном возрасте — а мне тогда было четырнадцать — я понимала главный принцип жизни в ГДР. В обществе, где тайная полиция действовала под лозунгом «знать всё», ты очень рано усваиваешь, что информацию надо держать при себе… особенно если ты начинаешь сомневаться, что в твоей стране все благополучно.
— И когда ты впервые усомнилась в этом?
— Господи, нам с детства внушали идею о том, что ГДР — это великий гуманистический проект. Рай для рабочих. Мечта борцов за равноправие. И я свято верила в это. Потому что начиная с семи лет каждое лето проводила в пионерском лагере. В школе у нас были ежедневные идеологические занятия, на которых нам рассказывали о враждебном и антигуманном капиталистическом мире к западу от наших границ, где детей заставляют работать на потогонном производстве, где большинство американцев поражено безудержным консюмеризмом, а потому все страдают ожирением и убивают себя, раскармливая до безобразия…
— Ты знаешь, в последнем есть немалая доля истины.
— Конечно. Именно так Оруэлл говорил о клише: все они на определенном уровне правдивы. Не подумай, будто нас подпускали к Оруэллу, будь то в школе или в университете… да и потом. Ведь мы были добропорядочными гражданами самой гуманной страны мира…
— И когда ты впервые прочитала Оруэлла?
— Когда начала жить с Юргеном.
— Кто такой Юрген?
— Мой муж.
Что ж, теперь у него есть имя.
— Но ты задал вопрос, когда я начала сомневаться, — сказала она, затушив сигарету и потянувшись за следующей, спешно уводя разговор в безопасную сторону. — Так вот, это произошло после того, как я провела уик-энд в гостях у своей школьной подруги Маргерит. У ее родителей был домик в деревне. Крохотный, три комнаты, все очень скромно. Но у них был телевизор. Поскольку мы находились всего в двадцати пяти километрах от границы с Бундесрепублик, я тогда впервые познакомилась с западногерманским телевидением. Увидела рекламные ролики на товары, о существовании которых мы в ГДР даже не догадывались. Яркие краски. Модная одежда. А потом был этот фильм, дублированный на немецкий, но снятый в Париже. Я слышала о Париже на уроках географии и на курсах по антифашистской истории. Нам рассказывали, что в 1940 году нацисты вторглись во Францию, где — так говорила учительница — большинство населения, за исключением храбрых французских коммунистов, сотрудничало с фашистами. Но тут — впервые — я увидела Париж. Кино было про любовь — забыла его название, — а город выглядел таким красивым. Помню, меня потрясло это зрелище. Но когда на следующий день я вернулась домой и сказала отцу, что хочу учить французский и переехать в Париж, как только мне исполнится восемнадцать, с ним произошло что-то странное: он вдруг рассвирепел. Спросил, кто вбил мне в голову эту дурь. Когда я начала выкручиваться, объясняя, что читала книжки с картинками о Париже, он сразу понял, что я вру: где я могла найти такие книжки в Халле? Вот тогда он спросил, есть ли у родителей Маргерит эти книги. И снова пришел в ярость. Это было так не похоже на моего отца, и я почувствовала, что у меня нет другого выбора, кроме как сказать ему правду. Я призналась, что мы смотрели западное телевидение во время уик-энда в их коттедже. Тут уж отец побагровел от злости. Он сказал, что я не должна никогда и никому говорить о том, что смотрела западное телевидение в доме родителей Маргерит, да и вообще надо немедленно прекратить с ней дружбу. Я расплакалась — и не только потому, что не могла понять, почему он запрещает мне дружить с моей лучшей школьной подругой, но еще и потому, что никогда не видела своего отца таким взбешенным.
