Мария Арбатова - Меня зовут Женщина
— Ребята, вы довольны, что у вас победили коммунисты? — спрашиваем мы у студентов.
— Да, — говорит первый. — Они обещали снизить цены.
— Нет, — говорит вторая. — Опять будут травить интеллигенцию.
— Какая разница? — говорит третий. — В Монголии не важно, как называется партия, все воруют и ведут себя одинаково.
Вечером в оперном театре концерт; немного опоздав, мы подходим к дверям и обнаруживаем их закрытыми. Кажется, мы перепутали театр, но немцы утверждают, что нет, и начинают колотить в двери. Борец за права человека Хефнер, как самый высокий, подпрыгивает и заглядывает в окно, после чего начинает стучать в дверь ногами. Не проходит и пяти минут, как двери отворяются со страшным скрежетом, и злобная, жующая женщина в грязном переднике спрашивает, чего мы хотим. Мы превежливейше отвечаем, что хотим присутствовать на концерте в нашу честь, на что она отвечает, что концерт уже начался, приходить надо было раньше, и нечего ломать и без того ветхую дверь главного театра страны. И с тем эту дверь пытается закрыть, но мы уже освоились в смысле выживания и вступаем в рукопашный бой, одерживаем победу и вваливаемся в фойе под возмущенные вопли привратницы.
— Да здравствуют права человека! — кричу я Хефнеру, когда мы бежим по грязной лестнице в зал.
— Гут! — радуется член бундестага.
За ужином снова подают баранину, составляющую основу местного рациона. Бедные наши вегетарианцы... Все страшно измотаны количеством впечатлений, резкоконтинентальным климатом, недосыпом и межъязыковым напряжением, хочется войти в номер, упасть на постель и спать несколько суток, но вечером у меня свидание с Вильфридом, а у Лолы — с Николасом. Мы сидим вчетвером в ресторане, пьем кофе по десять долларов чашка, в ужасе переводя это в рубли, и беседуем. Лола с Николасом — по-английски, я с Вильфридом — по-немецки. Когда мне не хватает слов, мы рисуем в записной книжке Вильфрида картинки друг другу. На эстраде бесятся американцы с гитарой и разбитная Барбара из Амстердама поет сексуальные шлягеры; свет притушен, и только фонтаны шелестят и переливаются под прожекторами. К нам подходит венгерка Рита, так и не сыгравшая в моей пьесе.
— Я давно наблюдаю за вами, — говорит Рита. — Вы уже два часа разговариваете, но ведь Вильфрид не знает ни слова по-русски, а Маша плохо говорит по-немецки.
— Мы разговариваем на линии сердца, — объясняет Вильфрид.
— А что вы все время рисуете? — не унимается Рита.
— Мы рисуем свои разговоры, — объясняет Вильфрид. — Видишь, человек сел на корабль, вечером в ресторане он танцует с женщиной, но примеряет ее к идеалу. А вот на этой страничке он прикидывается слепым, чтобы безуспешно не примерять идеал к женщине, с которой он живет.
— А что все это значит?
— Это из одного писателя, его зовут Макс Фриш.
— А почему вы так странно разговариваете? Это так у русских принято? Все уже разбрелись по номерам и занимаются любовью, а вы картинки рисуете? — Нам интересно.
— Давайте лучше я сяду к Вильфриду на колени и буду переводить. Ведь я училась в русской школе, я знаю все слова. — Рите очень хочется всем помочь, ей просто не приходит в голову, что при наличии мужчины в помещении можно сидеть на стуле, а не у него на коленях.
— Давай попробуем, — соглашаюсь я.
Рита плюхается на колени Вильфриду, ерзая, выбирая наиболее комфортное положение, и делает самое умное выражение лица, на которое способна.
— Я готова, начинайте обсуждать свои проблемы, — говорит Рита голосом отличницы, но мы начинаем хохотать, и она обижается.
— Почему эта дура сидит у Вильфрида на коленях? — спрашивает Лола.
— Ей кажется, что так мы лучше поймем друг друга, — отвечаю я. — Хрен их знает, может, у них так принято.
— По-моему, Рита и ее итальянец — это воплощенный СПИД, — говорит Лола.
— Но СПИД же — не воздушно-капельная инфекция, — возражаю я.
— По-моему, Рита может заразить СПИДом одним взглядом, — диагностирует Лола и отворачивается к Николасу, который, судя по затуманенному взору, тоже разговаривает на линии сердца.
Ночью, когда весь отель вибрирует от половой жизни и антропософских дискуссий, мы с Лолой лежим в постелях со словарями, выписывая слова, и составляем шпаргалки для завтрашних интеллектуальных разговоров с избранниками.
Утром вся компания едет в Терельжь. В принципе, вся Монголия хороша, как вытканный на шелке узор, в ней какая-то непереводимая на русский язык девственность и невытоптанность, вся она наполнена вызывающе нетронутым воздухом и молодой зеленью, но в Терельже это достигает еще и абсурдистской изобразительности. В центре ущелья странной цветовой и пространственной сложности на заросшем лесом пьедестале стоит выщербленная серопесчаная скала в форме черепахи; она настолько больше постамента и так трагически нависает над ним, нарушая законы физики, что дает неопровержимое ощущение нереальности происходящего. И когда ущелье наполняется пьяными от горного воздуха караванцами и пьяными от местной водки аборигенами, начинается самый яркий хеппенинг в мире.
Партия «зеленых», принимающая караван, на наших глазах порешает и разделывает целое стадо баранов, и пока мы в шоке созерцаем их дымящуюся плоть на истошно свежей траве, монголы наполняют темными круглыми камнями огромные бидоны. Раскаляют их на кострах и напихивают мясом, а в наиболее сговорчивых из нас вливают кумыс антисанитарного вида. Через пять минут все население ущелья, первобытно радуясь, грызет обжигающее мясо и дерется за раскаленные камни из бидонов, которые, если подержать в руках, заряжают невиданной энергией, соединившей последний хрип барана, лязганье огромного ножа и потрескивание сучьев в костре.
Скрипачи играют, влюбленные целуются, неугомонные карабкаются в горы, усталые валяются в цветах, заказные лучники стреляют из луков, сидя на низеньких лошадях, а привезенные пионеры ангельскими голосами поют неизменную песню про Чингисхана. И она клубится в акустических фокусах ущелья, перемешиваясь с дымом и запахом мяса. Когда мы перестаем соображать, нас запихивают в автобусы и везут в театр на концерт.
Лола засыпает на моем плече и не видит самого интересного. Она не видит, как к первому ряду, заполненному французами, подходит маленький толстый монгол начальственного вида и знаками требует, чтобы ряд был освобожден. Недоумевающие французы испуганно встают, монгол криками подзывает пять местных женщин из зала и сажает их вокруг себя на освобожденном ряду, нимало не смущаясь идущим на сцене действием. Лола не видит, как в зал въезжает женщина с коляской и осанкой сановной жены, как она направляется к понравившемуся креслу, сгоняет с него вежливую австрийку, берет на колени ребенка и, чтоб он, наконец, перестал орать, запихивает ему в рот маленькую несвежую грудь.
