Дэвид Бэддиэл - Время спать
Зрачки у нее сужаются.
— А потом ты назвал ее.
Похоже, почетная обязанность назвать имя возложена на меня.
— Элис.
Вылетев из моего рта, это слово повисло между нами летучей мышью.
— Да.
— Что, и все? Просто «Элис»?
— В общем, да. Только громко. Чуть ли не срываясь на крик. Ну и «пожалуйста».
— Что «пожалуйста»?
— Ты так сказал. «Элис. Пожалуйста».
Я чувствую, как краснею, представляя себе это жалкое зрелище: я лежу и реву, как маленький ребенок, от которого отошла мама.
— Понятно, — отрезаю я. Ощущение, будто надо мной надругались.
— Ах, теперь ты злишься.
— Ну…
— Считаешь, что тебя обидели? Раздели? Унизили? — чуть ли не набрасывается на меня Дина. — Что ж. Пожалуй, у нас обоих такое ощущение.
Повисает тишина. Официантка тактично удалилась на кухню. Я, конечно, должен извиниться, но с чего начать? Если я буду извиняться так долго, как она этого заслуживает, то мы отсюда до Хануки не уйдем.
— Позволь мне кое-что сказать тебе, Габриель, — тушит она очередную только прикуренную сигарету. — Той первой ночью, когда еще приключилась история с лягушкой… Знаешь, почему я с тобой переспала?
— Ну… мне, в общем, иногда казалось, что, возможно, я тебе понравился.
— Нет, — отрезает она.
Спасибо на добром слове.
— Я серьезно повздорила с Элис перед тем, как прийти к тебе. Ей не нравилось, что мы, возможно, будем встречаться. Думаю, не нравилось это скорее Бену, но тогда они с Беном еще одинаково относились ко всему.
В зале кафе начинает играть какая-то бесцветная фоновая музыка. Кажется, «Симпли Ред». Похоже, официантка решила немного нам помочь.
— Как бы то ни было, не растекаясь мыслью по древу, скажу, что когда я к тебе пришла, то была более чем уверена, что мы будем встречаться — и все для того, чтобы ее позлить. По-взрослому, правда?
— Я тогда такой решимости не заметил.
— Ну, я не так проста, как ты думаешь. Но я не об этом.
— А о том, что ты начала со мной встречаться, хотя я тебе совершенно не нравился. Так?
— А кто ж тебе-то нравился, когда мы начали встречаться? — громко спрашивает она. — Надо полагать, не я. Человек, похожий на меня при плохом освещении, — это еще не я.
Официантка делает музыку погромче. Звенит дверной колокольчик, и в кафе, подгоняемые холодом, заходят человек пять хиппи — судя по запаху, живут они где придется.
— Но я и не об этом, — уже тише продолжает Дина. — Я о том, что все наши отношения строились на чувствах к Элис. Ты ее любишь, я ее ненавижу.
— Ты не можешь ее ненавидеть, — поражаюсь я.
— Иногда ненавижу. Ненавидела тогда, когда пришла к тебе… И ненавижу сейчас.
«Симпли Ред» умолкают; один из хиппи кашляет, слишком сильно для молодого человека.
— А почему ты не бросила меня сразу же после гипнотического сеанса? — удивляюсь я.
Она пожимает плечами.
— Я привыкла к тому, что мужчинам больше нравится Элис. В свое время я нашла, чем себя утешить. Возможно, я надеялась, что все изменится. Но это… — прикасается она к животу, — это слишком серьезный шаг. Слишком много я знаю.
Похоже, мой выход.
— Слушай, — говорю я. — Ты, возможно, не поверишь, потому что… ну, возможно, потому, что ты и так мне уже не веришь… а еще потому, что у тебя такая заниженная самооценка и ты просто отказываешься верить, когда про тебя говорят хорошее, но, по-моему, все изменилось.
— Конечно, — отвечает она, не глядя в мою сторону и язвительно улыбаясь.
— Ты меня изменила.
— Ой, я тебя умоляю.
— Изменила. Я готов признать, что в моей жизни было время, когда я сходил с ума по твоей сестре. Да, возможно, это имело определенное отношение к тому, что ты мне понравилась. Но причин, по которым люди сходятся, — миллион, и далеко не всегда это достойные причины.
Я снова пытаюсь взять ее руку. На этот раз Дина не возражает.
— Какая разница, с чего все началось? Мы вместе. И я никогда больше не вспомню об Элис.
— Никогда?
— Ну, буду вспоминать все реже и реже.
Судя по ее взгляду, лучше всего было сказать «никогда» и уверенно кивнуть головой, но сейчас я не могу врать.
— Ты любишь меня? — спрашивает она, пронзая меня взглядом. — Только меня.
Она высвобождает руку и показывает на себя:
— Вот эту меня?
Трудный вопрос. Я знаю, что любил ее иногда; еще я знаю, насколько по-идиотски это звучит, но ведь такова любовь, она существует мгновениями. Не думаю, что можно любить постоянно. Мы же любим глотками, мгновениями — нежности, грусти, секса; любовь кроется в плавных очертаниях ягодиц и слез. Я любил ее на прошлой неделе, когда она рассказывала про свой страх перед УЗИ; а еще я любил ее прошлой ночью, когда она заснула на моей груди; есть еще часть меня, которая ее любит прямо сейчас, потому что я понимаю, насколько близок к тому, чтобы ее потерять. Достаточно?
— Да, люблю, — отвечаю я, но в ее черно-белом мире мое смущение воспринимается как «нет».
— Нет, не любишь.
— Люблю.
— Вряд ли, — вздыхает она.
Официантка приносит хиппи капуччино и пирожные; я думаю о том, сколько еще подобных разговоров будет у мужчин и женщин.
— Знаешь, во что ты влюблен, Габриель? В упущенную возможность. И Элис для тебя — это вечно упущенная возможность. Ты умеешь любить только в сослагательном наклонении.
Она встает, положив сигареты и зажигалку в сумку.
— Ты куда?
— В Америку.
— Что, прости?
— Я вернусь обратно в Америку. Мне нужны друзья, кто-нибудь, с кем я могу поговорить. А с кем мне здесь разговаривать? Не с сестрой же.
Мне в голову приходит несколько фраз, все они начинаются со слова «получается»: «Получается, это все…», «Получается, надо прощаться…» и еще одна, не совсем с «получается» — «Не уходи. Пожалуйста, не уходи. Скажи, что останешься навсегда». Но это избитые, потертые фразы, а я слишком устал, чтобы придумать что-то новое. И где-то внутри я доволен тем, что она хотя бы не расскажет Элис: моя тайна надежно укрыта ее горечью.
— А как же…
— У меня на Манхэттене есть знакомый гинеколог, которому можно доверять. Он обо всем позаботится.
От ее банальности мне почему-то становится грустно.
— Ну, Габриель, — говорит она, — не надо так. Если бы ребенок пошел в тебя, он бы страдал от лишнего веса и бессонницы, а если бы пошел в меня, то был бы… даже не знаю…
— Красивым, — рискую я.
Да, эта фраза — словно из кино, но ведь я серьезно, абсолютно, черт побери, серьезно; хотя ее глаза и увлажняются, она мотает головой, а по лицу становится понятно, что зря я это сказал.
— Нет, — отвечает она. — Я сомневаюсь, что на генетическом уровне можно унаследовать что-то от тетушки.
— А как же Майлз?
— Он мертв.
— Но ведь тебе придется столкнуться со всякими последствиями.
Она улыбается.
— Габриель, погибло несколько человек. В Америке. Там уже давно об этом забыли.
Я смотрю на Дину, уже готовую идти; похоже, она все решила. Она тянется ко мне, чтобы поцеловать в щеку, я тоже целую ее в щеку. Обычно поцелуй в щеку понимается как знак завершения отношений, когда губы уже под запретом, но именно в щеку я и хочу ее поцеловать, хочу прикоснуться своей кожей к ее, чуть повернуть голову и почувствовать, как наши щеки сливаются в единое целое, и тут же заглотнуть — словно пловец, ныряющий под риф, — только не воздуха, а ощущения, памяти о ее коже. Дина тоже прижимается ко мне щекой, и на мгновение исчезает и кафе «Хангер», и Чалк-Фарм-роуд, и Лондон — весь мир исчезает, остается только ее кожа; когда я открываю глаза, то вижу, как она уходит — с лязгом открывающаяся дверь выпускает ее на улицу.
В какой-то момент у меня возникает желание догнать Дину, но как только закрывается дверь кафе, раздается скрип другой двери, едва приоткрывающейся, и я уже слышу гудение толпы возможностей и вариантов. Хотя какая-то часть меня — та, о которой я уже говорил, — хочет рыдать, и рыдать безутешно, другая часть меня уже подумывает о том, как много интересного я узнал о Бене и Элис, о той свободе действий, которая у меня теперь появилась. Поэтому я не пытаюсь догнать ее, а заказываю еще кофе и продолжаю сидеть, забывая обо всем, что говорил несколько минут назад; разрываюсь на части, противоречивый, как поцелуй насильника.
23
— Давай спросим у мамы. Айрин! А что у нас на обед?
— «Крошка Стю», дорогой. Целая кастрюля!
— Чудесно. Я прямо жду не дождусь.
— А подождать придется!
Это дом моего отца? В пятницу вечером на Салмон-стрит, 22, царит совершенно чуждая этому месту атмосфера домашнего уюта и буржуазной безмятежности. Будто в рекламе оказался.
— Что происходит? — интересуюсь я.
Я спрашиваю достаточно тихо, чтобы меня не было слышно, и отец мог так же тихо все объяснить, но он безучастно смотрит на меня, будто пункт о приветливом общении с мамой не был вычеркнут из брачного договора.
