Дэвид Бэддиэл - Время спать
— Эдвин? Хм. Эдвин. Эдвин, Эдвин, Эдвин…
Появившаяся из-за двери Дина в длинной белой рубахе одаривает нас несколько смущенной улыбкой.
— Переоделись? Давайте забирайтесь на кушетку! — командует он.
Несколько рассеянная бойкость доктора Левина что-то мне напоминает. Точно: медосмотры в начальной школе. Сначала врачи быстро прослушивали меня стетоскопом, а потом именно таким тоном говорили: «Ну а теперь приспусти штаны!» — и зачем-то просили кашлянуть. Наверное, людям, каждый день сталкивающимся с десакрализацией сокровенного, приходится разговаривать таким тоном — это своего рода самозащита.
Дина неподвижно лежит на кушетке и смотрит в белый потолок. Доктор Левин натягивает резиновые перчатки и берет в руки небольшой белый пластмассовый зонд.
— Возможно, сначала вы почувствуете холодок…
Лицо у нее чуть искажается, когда доктор вводит зонд внутрь. Он нажимает еще на какую-то кнопку — на экране появляется серый треугольник с дугой в основании и будто заполненный какой-то жидкостью. Похоже на жалкую попытку устроить лазерное шоу. Постепенно изображение Дининой матки становится все четче, хотя по краям остается расплывчатым. У меня нет ощущения, будто я узрел святая святых или еще что-нибудь в этом роде. Слишком туманно и расплывчато. Вдруг замечаю черное пятнышко в углу. Похоже, это просто пятно на самой поверхности экрана, но сердце у меня все равно замирает: только не рак. Только не это.
— Надо полагать, вы беспокоитесь, что боли в матке — это симптомы бесплодия… — говорит доктор Левин, переводя взгляд с экрана на Дину и обратно.
— Да. Это меня тоже беспокоит, — отвечает Дина, продолжая глядеть в потолок.
— А вы пытались забеременеть?
Наконец-то она переводит взгляд на него.
— Нет.
— Тем не менее вы беременны. Я бы сказал… на девятой-десятой неделе.
В этот момент окружающая меня действительность теряет смысл. Дина смотрит на меня, доктор Левин смотрит на меня, даже черное пятнышко смотрит на меня; но на меня с небес обрушился огромный серый треугольник с дугой в основании, под ним я и погребен.
Мы сидим в кафе «Хангер» на Чалк-Фарм-роуд. Дина долго помешивает ложечкой свой черный кофе, будто в нем полно сахара и молока.
— Ну, в общем… — мямлю я, — если ты хочешь переехать ко мне, то я не против — тем более, что Ник съезжает… И если ты захочешь оставить ребенка, то я не буду возражать… Если не захочешь — тоже не буду. Я готов принять любое твое решение.
Уже в третий раз говорю это, ну или что-то в этом духе; что-то подобное я и должен говорить в такой ситуации. Дина кивает, но похоже, что она не слушала меня.
— Как это могло произойти? — удивляется она.
— Ну…
— Мы же все время пользовались презервативами, разве нет?
— Да, но один раз…
— Габриель. Забеременеть можно только через влагалище.
— Я знаю. Я просто подумал о презервативах. Хотя подожди-ка, — осеняет меня. — В первую ночь — в самую первую ночь, когда случилась вся эта история с лягушкой…
— Что?
— Я тогда, помнится, пошел в уборную, чтобы спустить презерватив в унитаз. И…
Ее взгляд требует продолжения; я улыбаюсь из последних сил.
— Кажется, он немного протекал…
Наконец-то она перестает помешивать свой кофе.
— Почему ты мне не сказал?
— Я ж не знал наверняка! А сама хоть разок попробуй наполнить эту хрень водой. Брызги по всей ванной летят. Да какая уже тогда была разница?
— Я бы могла утром выпить таблетку, и все!
— Но ты же сказала, что не можешь забеременеть.
— Я никогда этого не утверждала!
Наблюдая за тем, как она впадает в истерику, я придумываю стишок: «У тебя проблемы с маткой? Так с тебя и взятки гладки».
— А на задержки ты не обратила внимания?
— Да с этим у меня уже сто лет полный бардак, — отмахивается она. — Еще с тех пор, когда у меня впервые возникли проблемы по женской части. Так что я и не заметила.
«Хангер» практически пуст, что неудивительно для понедельника, тем более в пятнадцать двадцать три. Официантка в черных лосинах сидит у барной стойки, разговаривая с мужчиной, выглядывающим из кухонного окошка. По-моему, с таким количеством волос на теле ему не стоит работать на кухне.
— Ну послушай, — говорю я и протягиваю руку к ее рукам, все еще сжимающим чашку с кофе, — это же хорошо. По крайней мере, теперь ты знаешь, что у тебя все в порядке. Ты можешь иметь детей.
Она слегка кивает и делает глоток кофе, освобождаясь от моей руки. Я вдруг понимаю, что какая-то часть меня хочет этого ребенка. Эта часть хочет, чтобы я остановился, она понимает, что где-то буквально за поворотом я найду мир и спокойствие, которое не потревожит ни постоянный зуд желания, ни надоедливо копошащийся соседский садовник, ни Элис. Какая-то часть меня.
Официантка вопросительно смотрит в нашу сторону; Дина тянется за сумкой.
— Не стоит, я расплачусь, — говорю я.
Похоже, с этого момента я беру на себя обязанности кормильца.
— Ладно. У меня все равно с собой денег нет, — рассеянно отвечает она, расстегивая сумку и доставая оттуда пачку «Силк Кат».
— Слушай…
— Чего?
Псевдо-«Зиппо» выскальзывает из кармана, и ее недовольное лицо скрывается за маской пламени.
— Может, тебе не стоит курить?
Окутанная облаком дыма, она отводит руку с сигаретой в сторону и с наигранным недоумением смотрит на зажигалку.
— А как мне иначе его оттуда выкурить? — спрашивает она, наклоняясь чуть ближе ко мне; впервые за последние недели бровь у нее приподнята.
— Ну Дина…
— Я не собираюсь оставлять ребенка, Габриель.
Какая-то часть меня умирает.
— Почему?
Она тушит сигарету в белой фарфоровой пепельнице; сигарета разламывается в двух местах, и оттуда высыпается табак.
— Потому что это самая большая глупость, которую мы можем сделать. Потому что рожать — охрененно больно. Потому что я не хочу провести следующие два года в разговорах о коликах. Потому что ни у одного из нас нет нормальной работы.
Я смущенно смотрю на официантку, притворяющуюся, что она протирает столы, затем вновь перевожу взгляд вновь на Дину и наклоняюсь чуть ближе к ней, к ее лицу, до которого мне так хочется дотронуться.
— Но это все неваж…
— А еще потому, что ты влюблен в мою сестру.
Она говорит с едва слышным намеком на всхлип в середине фразы — это легкая неровность тона, как у Карен Карпентер. Ее взгляд проникает в меня, подобно хакеру, проникающему в главный компьютер, и я на удивление беспомощен, этот взгляд вытягивает из меня все, всю мою сущность вытягивает со скоростью света; уловив мелькнувшее на мгновение в моих глазах чувство вины, она опускает голову.
Время от времени слышится звук ударяющихся друг о друга пепельниц — это единственный звук, раздающийся в кафе, если не считать всхлипов Дины. Секунды мне хватает на то, чтобы понять, что не стоит ничего отрицать. Слишком поздно, к тому же я все равно хочу ей рассказать — она ведь мой друг.
— Откуда ты знаешь?
— Ты мне сам сказал…
Она резко поднимает голову и вытирает слезы.
— …во сне.
Теперь я жалею о том, что не стал все отрицать.
— Быть того не может, — кипячусь я. — Я никогда не разговаривал во сне. Я никогда так крепко не засыпаю.
— Один раз заснул.
— Когда?
— У Элисон.
Я собираюсь что-то выдохнуть в ответ, но не решаюсь.
— Ты, наверное, подумал, что так и не побывал под гипнозом? — зло спрашивает она.
— Ну… нет… — запинаюсь я, исчерпав все запасы красноречия, — я помню, как на мгновение отключился…
Она угрожающе спокойно кивает головой.
— Да, когда я тебя обнимала, — подсказывает она, медленно, отчетливо выговаривая каждое слово. В каждой паузе между словами я слышу звук взводимого курка.
Меня точно судорогой сводит — я хочу повернуть время вспять.
— Точно… Но только на мгновение.
Она перестает кивать и уже мотает головой.
— Мы ушли в пятнадцать минут седьмого. Я соврала тебе на станции. Ты больше часа был под гипнозом.
Это заставляет меня нахмуриться. Сморщить лицо. Сморщиться.
— А как же человек, который должен был к ней прийти? — спрашиваю я.
Мой запутавшийся мозг наугад выуживает мелкие подробности того вечера.
— Он не пришел.
— А, понятно.
И что, по ее милости я впал в какую-то специальную исповедальную кому?
— И о чем я говорил?
Похоже, мне ничего больше не остается, только вопросы задавать. Она снова щелкает по дну пачки и берет сигарету.
— Ты перечислял мысли. Те мысли, которые не дают тебе заснуть.
— И что это были за мысли?
Она выдыхает дым и носом, и ртом одновременно.
— Бред, по большей части. Что-то про твоего дедушку было.
