Евгений Шкловский - Точка Омега
Да и чем еще оставалось заниматься, ложась, обнажив торс, на кушетку и чувствуя знобкое влажное прикосновение к коже черных лекарей, их шевеление, а потом и легкие покалывания? Он лежал, прислушиваясь к этому покалыванию, и старался представить, как старая кровь уходит, а вместо нее пульсирует обновленная, с добавкой уникального гирудного бальзама. Что в нем такого уж полезного, он легкомысленно забывал, но тем не менее старался вообразить некую сверхпитательную, чуть ли не светящуюся субстанцию, производящую в нем свою полезную работу. Вроде как луч фонарика, рассекающий ночную тьму. Теплый солнечный луч в холодный пасмурный день. Не сказать, что получалось очень успешно. Хтонический облик угольно-черных рептилий вызывал не слишком приятные чувства.
Важно было – видеть свет.
Так наставляла Лора: физиология должна непременно подкрепляться соответствующей медитацией. Если больной не верит в свое выздоровление, не пробивается к нему внутренними усилиями, то ничего и не будет. Тело нужно готовить к обновлению собственной волей. Почву, да, нужно готовить почву, чтобы она впитывала то, что дает природа: влагу, солнечные лучи, кислород; нужно помогать росткам взойти, поливать, полоть, прореживать и удобрять. Что пиявки охотно присасывались к Вадиму – это хорошо (ага, есть повод для гордости). Но и он должен был ответно делать шаг навстречу. Его дух должен был оплодотворять вброшенную в кровь субстанцию.
Кровь Вадима, похоже, и впрямь пришлась им по вкусу. Впивались они довольно резво, да и Лора искусно управлялась с ними, пальцами в тонких резиновых перчатках ловко прижимая их к его коже. Могла проявить и настойчивость, если какая-нибудь гируда вдруг начинала строптивиться. Прикладывала она их к специальным точкам на его теле, затем включала приятную медитативную музыку и уходила в свой кабинет. Время от времени она возвращалась, чтобы проверить, исправно ли глодают ее пациента.
Сеансы протекали вполне сносно, иногда Вадим задремывал под журчание мелодии и собственные светоносные медитации. Единственное, что досаждало, так это довольно обильное кровотечение после. Не всегда помогали даже аккуратно накладываемые Лорой марлевые повязки и специальный гель, так что пару рубашек он себе замарал.
Эффект же, надо признать, был не просто вполне ощутимым (в смысле оздоровления), но и… загадочным. Правда, это Вадим почувствовал немного позже, когда все сеансы закончились и он уже успел подзабыть о них. Потом вдруг дошло… Да и с чем еще это могло быть связано?
Если тебе прямо в кровь впрыскивают нечто чужеродное, некую древнюю малоизученную органику, то последствия могут быть всякими. А спрессовано там, вероятно, ого-го-го сколько, из многовековой природной жизни.
13Замечать же за собой странности Вадим стал не где-нибудь, а в метро, куда спускался с тех пор, как сел за руль, довольно редко. Но тем не менее спускался. В иные дни из-за вечных пробок он рисковал опоздать на важную встречу, так что метро выручало.
Как-то раз за спиной (он стоял возле противоположной от выхода двери) послышался стук в стекло. Сперва он не обратил внимания, но стук повторился, причем весьма отчетливо, как будто барабанили специально, чтобы привлечь внимание.
Вадим обернулся, почти уверенный, что ничего там нет, и тут же увидел… причем увидел с какой-то непреложной и пугающей ясностью: тени за стеклом.
В детстве не было занятия увлекательней, – расплющив нос о стекло и чуть зажмурив глаза, следить за проносящимися мимо белесыми полосами, в которые сливаются туннельные огни. Но теперь было совсем другое. И даже как бы не совсем тени, а некие антропоморфные существа, прозрачные до невидимости и вместе с тем обладающие некоей плотностью.
Он оглянулся на стоявшего рядом парня, но тот не проявлял ни малейшего беспокойства и вроде как ничего не замечал. А тени меж тем продолжали скользить рядом с поездом, хотя теперь уже никаких стуков слышно не было. На следующей станции (кажется, «Цветной бульвар»), едва поезд вышел из туннеля, они исчезли.
Вадим снова стоял к стеклу спиной, но уже не мог избавиться от того, что помстилось. Метро с его лабиринтами способно порождать всякие фантазии. Было ли это наваждением? Поначалу так и думалось, и не было в увиденном ничего угрожающего, промелькнуло и промелькнуло, однако тревога не отступала. Раньше ведь ничего такого не случалось.
Всё всегда бывает вдруг, разве не говорил он себе этого много раз? Но иные «вдруг» ничего особенно неожиданного в себе не несут, а тут… Если бы только этим и ограничилось, он бы, наверно, сумел убедить себя, что померещилось, какой-нибудь глюк, подземные флюоресценции… Наверняка бы убедил.
Однако не ограничилось. Именно с того раза тени стали появляться регулярно и, что существенно, не только в метро, но и на улице, и дома, и везде, в разное время дня и ночи. И видел их, судя по всему, только он, больше никто.
Вот уж чего не хотелось, так это повредиться рассудком. Да и в экстрасенсы совершенно не тянуло. Видеть мир реально, таким, каков он есть, – трехмерным, эвклидовым, буднично обжитым, пусть, увы, и не самым лучшим образом. Ему достаточно.
Иногда вместе с тенями прорезывались как бы и голоса, еле различимые, слов не разобрать, но в них что-то близкое, может, голоса покойных родителей, еще кого-то, родственника или просто знакомого, уже ушедшего или вполне еще живого, с кем давно не виделись или даже виделись совсем недавно, и тогда мерещилось, что в мотыльковом сквозящем облачке проглядывают узнаваемые черты. Они словно выныривали из сновидения, оставляя ощущение полузабытья.
Он стал просыпаться по ночам, обычно в одно и то же время, где-нибудь около трех. Состояние довольно бодрое, будто уже выспался, хотя на самом деле вовсе не так, и если не удавалось снова заснуть, днем он чувствовал себя разбитым. Это бы еще ладно, хуже другое: проснувшись, он начинал маниакально всматриваться и вслушиваться, пытаясь различить в темноте мерцание постороннего присутствия. Невольно.
Понять бы, что могут означать эти видения во сне и наяву, какой в них таится смысл. Если существует вирус безумия (а никто не доказал обратного), то, увы, не исключалось, что он тоже может свихнуться – вслед за Оксаной. Не исключено, что и в нем поселилось.
Вадим не хотел.
14Первый кризис случился с Оксаной в том самом году, когда убили великого пастыря. Он и вправду был великий, хотя никто этого слова не произносил. У кого подобные эпитеты в ходу, так это у них, у спортивных журналистов и комментаторов, несущих в микрофон что ни попадя. Разменная монета, как и всякие другие высокие слова типа «подвиг», «героизм», ну и прочие. Что ни спортсмен, то великий. Даже мировых рекордов не требовалось.
А священник именно таким и был – столько душ поддержал, стольких обратил к вере, даже самые закоснелые шли к нему на крещение и исповедь. Зарубили же сермяжно топором, жестоко и страшно. И умер он, обливаясь кровью, возле собственного дома, откуда рано утром, как обычно, направился служить в свой приход. Убийство так и осталось нераскрытым. То ли госбезопасность постаралась, не по нутру им было его влияние, то ли ревнивцы и завистники из его собственной епархии, то ли фанатик, кем-то наущенный, в тяжком хмельном помрачении…
Правда, иные полагали, что священнику не миновать было именно такого мученического конца. Нужно было пострадать, чтобы праведное дело его укрепилось и в пастве, и в мире. А ведь как хорош был – и в мужской стати, и в служении, и в понимании человека! Красив был красотой почти библейской, ума исключительного, чистый, благородный человек, а забили, как скот.
Не умещалось в сознании.
Тогда-то в руках у Оксаны и появилось Евангелие. Маленькая плотная книжечка в клеенчатой голубенькой обложке. Смерть эта потрясла ее настолько, что она с головой окунулась туда, куда священник и звал своих прихожан, – в Слово Божие. Что она там искала – утешения, оправдания гибели, спасения от отчаянья, преодоления несправедливости и абсурда?
Помимо же Нового Завета на столик возле ее кровати легли стопкой книги самого священника – по истории христианства, про таинства, про Сына Человеческого.
Если кто-то полагал, что просто устранит неугодного пастыря, то он глубоко заблуждался. Происходило все ровно наоборот. Человека не было, а дело жило.
Вероятно, были и другие формы протеста, но у Оксаны эта чудовищная гибель вызвала взрыв именно религиозных чувств и, главное, желание следовать заветам покойного, стать его ученицей, о чем свидетельствовала и фотография у изголовья.
Она стала регулярно посещать службы в той церкви, настоятелем которой был священник, отмечать его дни рождения, участвовать в мероприятиях, организованных его учениками и последователями. Их круг стал ее кругом. Их воспоминания о нем были для нее также необходимы, как и его книги, словно она пыталась преодолеть ту преграду, которая разделяет живых и мертвых, воскресить того, с кем даже не была лично знакома. Сколько раз, заходя в комнату, Вадим заставал ее возле портрета. Как-то она вдруг, ни с того ни с сего, сказала ему:
