Богдан Тамко - Somniator
– Но почему? – говорила она, обхватывая меня своими ручонками. – Я же люблю тебя больше всех на свете! И всегда буду любить так!
В эти моменты мне хотелось плакать.
– Я никогда не прощу маму за то, что она сделала тебя таким!
– Она в этом не виновата. Наверное, я рожден бороться и метать о счастье, а не реально добиваться его и наслаждаться им. Я не верю, что ты со мной. И никогда не забываю, что это не навсегда.
– Навсегда! – говорила дочка и засыпала у меня на руках.
Глава 32
Когда маленькая Кристина отмечала свой восьмой день рождения, мы с Элизабет сидели на кухне, обсуждая, как судьбы детей похожи на наши, а гости играли в комнате. Там была именинница, Наполеон и одноклассники Кристины. Неожиданно раздался звонок в дверь, а я в это время вставлял свечи в торт, поэтому открывать пошла Лиза. Я слышал в коридоре женские голоса, а потом чуть не уронил всю сливочную конструкцию на пол – на пороге стояла постаревшая за восемь лет Виктория. Я не успел ничего сказать, потому что только услышал детский возглас:
– Пойдем смотреть, кто ко мне пришел!
В следующую же секунду толпа отроков заполонила кухню во главе с нарядной Кристиной.
– А вы кто? – спросила девочка удивленно.
Виктория присела на корточки перед дочерью и погладила ей волосы.
– Я твоя мама.
Эти слова звучали, как приговор. Неужели, отняв в свое время у меня саму себя, она сможет переманить еще и дочь? Элизабет с явным отвращением смотрела на происходящее, дети, вытаращив глаза, не понимали, что происходит, я же стоял с тортом, как одурманенный, наполняемый тысячей чувств, эмоций, воспоминаний и страхов. Женщина тем временем доставала из сумки медвежонка, нервно потрясывая своими теперь коротко остриженными волосами. Она протянула игрушку девочке, но Кристина даже не шелохнулась.
– Ты такая красивая, малышка, – сказала Вика, – и у тебя должен быть могучий охранник.
– У меня нет матери, – отрезала Кристина грубым, почти женским голосом.
Кажется, девочка ждала этой встречи все восемь лет. Ее лицо даже не дрогнуло.
– Как же так? Вот я. Папа говорил, что твоей мамы больше нет?
– Папа говорил, что я была тебе не нужна.
– Что ты, детка. У взрослых все очень сложно, тебе не понять пока, зачем я так поступила.
– Я сама уже достаточно взрослая, – услышал я, недоумевая, откуда в уста ребенка вкладывается столь уверенная речь. Это было похоже на вселение духа в мою крошку, – и я знаю, что такое отказаться от ребенка в роддоме. Ты не нужна здесь. Никому и никогда.
Кристина отодвинула от себя медведя и в упор посмотрела на мать. Я никогда еще не видел ее такой серьезной. Было понятно, что Вика осознала силу эффекта промывания мозгов мною, поэтому сразу же сдалась. Она посмотрела на меня и хотела что-то высказать, но я мимикой показал, что не собираюсь утруждаться даже на то, чтоб открыть рот. Кухня наполнилась отвращением. Виктория взяла с пола сумку, в которой я расслышал звон бутылки и понял, что так быстро состарило мать моей дочери. Потрогав недвижимую Кристину за голову, Вика пошла в сторону двери, а Элизабет тут же последовала за ней. Когда хлопнула дверь, и Лиза вернулась одна, Кристина ожила, подбежала ко мне и жестом показала, что хочет сказать мне что-то на ухо. Я наклонился.
– Я же обещала тебе, что никогда не прощу ее и буду любить тебя вечно?
После этих слов у меня затряслись руки, а Кристина поцеловала мою щетинистую щеку и снова превратилась в маленькую девочку, уводя друзей в комнату. Дух ненависти покинул ее.
– Пьянь, – с омерзением сказала Элизабет, выхватывая у меня торт, понимая, что он находится в опасности, – а что стало с их группой?
– После «Somniator» их никто не записывал. Это все, что я знаю.
Когда мы с Элизабет возвращались с кладбища в годовщину смерти папы, она сказала мне:
– Готовь документы. Твоя картина добралась до финала.
Лиза держала руль и довольно улыбалась. Так мы оказались в Лувре.
Как забавно, что очередной выезд за границу снова инициировала эта женщина. Я искренне уважал ее мужа, который ни разу за эти годы не приревновал ко мне свою жену. Его даже не было с нами из-за работы.
Это был один из самых памятных дней в моей жизни. Под пирамидой сновала толпа людей всех наций, разных: богатых и не очень, ценителей красоты и коллекционеров. На выставку было нелегко попасть – там находились только особые лица, агенты и художники. Фуршет, поздравления, сотни возгласов и поздравлений – все, как положено.
После презентации на месте был организован аукцион. За каждую картину назначалась цена, и когда она доходила до критической, художник давал свое согласие на продажу. Часть суммы отходила организаторам, процент агенту, остальное обогащало творца и делало его «признанным при жизни». Мы с Элизабет сидели в первых рядах и с трепетом ждали того, что не могло однажды не прозвучать:
«Наполеон Мрия. Благоговение».
Все остальное происходило, как в тумане. Картину давно считали живой и божественной. Суммы выкрикивались все громче и выше, а я с кружащейся головой думал, зачем мне эти деньги. Хочу ли я отдать в чужие частные руки то, чем жил всю жизнь? Неужели нам с Кристиной не хватает моей музыкальной деятельности для того чтобы мы ни в чем не нуждались? Разве роскошь сделает мою дочь счастливой? И тем более меня? После того, как я услышал такую цену в фунтах стерлингов, которую я даже не мог себе вообразить, зал внезапно замолчал. Тишина звенела. Ни за одно полотно еще не озвучивали даже близкой суммы.
– Наполеон Мрия, согласны ли Вы продать…
И тут я встал. Встал и на английском обратился к публике:
– Простите, уважаемые, за этот цирк, но я не могу ее отдать. Картина едет домой.
Гул возмущения начал усиливаться, но потом Элизабет, широко улыбаясь, начала хлопать в ладони, кто-то ее поддержал, и в конечном итоге весь зал рукоплескал мне и моему решению.
– Браво! – услышал я и засмеялся сам.
– Ты оправдал мои ожидания, родной, – закричала Элизабет мне на ухо в шуме толпы. Я знала, что ты не продашься.
В тот вечер каждый гость пожал мне руку.
В Третьяковской галерее есть экспозиция современных художников, которых признали при жизни. Не помню, было ли это раньше, но сейчас точно так. Пока автор жив, полотно висит там, а после его смерти перемещается в другие залы и остается там на полных правах с историческими шедеврами навсегда. Вернувшись домой, мы с Лизой передали мою картину туда без права владения (то есть портрет, по факту, принадлежал мне), чем принесли Третьяковке немало лишних денег от посетителей, желающих воочию увидеть знаменитую «живую нарисованную».
Когда основной ажиотаж прошел, я выбрал спокойный денек и пошел один в галерею. Даже сейчас у картины толпились люди. Я сел напротив нее на скамейку и погрузился в воспоминания.
Сколько же лет ушло на то, чтобы довести портрет до нынешнего состояния? Годами я добавлял штрихи, мазки и делал Кристину все более взрослой, святой и живой. Сколько любви и тоски было в нее вложено? До чего же сильный трепет и восхищение переполняли меня в те дни? А ведь двадцать с лишним лет спустя я до сих пор люблю ее.
Кого? Кристину ли? Тот образ? Женщину на портрете?
Не знаю, сколько минут или часов я просидел перед картиной, погруженный в раздумья и сладкие грезы, пока, в конечном итоге не очнулся и не понял, что пора бы уходить. Я встал, улыбнулся, развернулся и снова увидел портрет прямо за скамьей, где сидел.
Меня перетрясло. Вытаращив глаза, с колотящимся сердцем я смотрел на стоящую передо мной в другой одежде Кристину – не свою дочь, а настоящую, реальную Кристину, такую же, как на картине, только теплую, живую и с несколько иной прической. Эти волшебные зеленые глаза смотрели на меня в упор, и я думал, что они сейчас убьют меня, потому что мое сердце никогда еще не стучало так быстро – даже на войне. Все возможные гормоны, казалось, выбросились в мою кровь, все детские чувства вылились на меня, окатили сверху, заполнили внутри и разрывали мое тело. Я был нем и неподвижен. Единственное, что смог осознать мой сошедший за секунду с ума мозг – это то, что, по всей видимости, с Кристиной творилось то же самое.
– Наполеон, – прошептала она и прижалась ко мне.
Больше двадцати лет я мечтал об этом дне ночами. Больше половины своей жизни я потратил на грезы о такой встрече. Больше ничего в этом мире мне никогда не было нужно так, как сей краткий миг.
Мы простояли рядом несколько минут – я, в том же неподвижном состоянии, и она, дышащая мне в шею.
– Я приходила сюда каждый день с тех пор, как мне рассказали про картину, на которой вылитая я, – говорила женщина, не отрывая от меня своей головы и не поднимая глаз, – и все пыталась поверить в это чудо. Смотри!
