Стив Дьюно - Собака, которая спустилась с холма. Незабываемая история Лу, лучшего друга и героя
Лу был собакой. Он не мог решить сам. Я не был идиотом. Я был эгоистом. И я знал, что он не такой, как все. Как Да Винчи, как ДиМаджио. Другого такого не будет. Общие правила к нему не применяются, ни раньше, ни сейчас.
Мне было сорок восемь. Лу – без малого шестнадцать. Я знал его треть своей жизни. Когда он встал на вершине холма и посмотрел на меня, мне было тридцать четыре, я мог выбрать любую из десяти дорог, у меня не было ни руля, ни ветрил, ни наставника. Лу изменил это все. Он дал мне эти слова. Он написал эту историю.
Следующие недели дались нам нелегко. Лу больше не мог ходить без помощи. Я отказывался считать это поводом. Он страдал недержанием. Но я и это поводом не считал.
У него болели передние лапы. Он стонал. Он смотрел на меня грустными глазами.
Заку было девятнадцать, он жил отдельно.
– Тебе стоит побыть с ним немного.
– Я заеду завтра.
– Хорошо.
Джек был как я. Он терпел, пока сил хватало.
Никки была мамой.
Прогулки в парк и обратно, в полмили длиной, для нас закончились. Он по ним скучал.
По пути рос каштан, раскидистый и искривленный, с одной голой веткой, свисавшей почти до земли. Лу мог пройти под ней ровнехонько, не пригибаясь, и с удовольствием играл в эту игру сам с собой: пройти, не задев эту ветку. Даже если мы подходили не с той стороны дороги, он все равно старался оказаться под ней. Иногда он ее обнюхивал, а порой нарочно задирал голову, чтобы она его задела. Ему нравились традиции. Он скучал по нашим прогулкам.
Я довел его до начала подъема на холм. Он задыхался и смотрел на меня устало. У него не было сил.
Я отнес его в парк на руках, а там он опять пошел по дорожке сам. Сейчас он весил меньше, чем когда мы поднимались на Красный пик. Легче воздуха.
Зелень повсюду. В густой листве сновали синицы. Неподалеку от нас на дорожку спрыгнула сойка. Лу улыбнулся и приветственно фыркнул. Он ничего не слышал, но видел по-прежнему хорошо.
Птица смотрела на нас. Мы встречали множество таких за время наших путешествий, в лесу и в горах. Она была знаком, что это хорошее место, как те холмы, где мы с Лу встретились впервые. Знак вечности в каком-то смысле.
Лу любил смотреть на птиц. Он понимал их язык. Завидовал, что они могут летать. Такие легкие и свободные.
Мы дошли до нашей поляны. Я уложил его пол деревом, как усталого ребенка. У меня с собой была видеокамера. Я сожалел, что не снимал его чаще, все эти годы. У нас не осталось записей, когда он был еще совсем юным, носился, как ветер, и скакал, как блоха.
Мы немного поговорили. Я снял его на видео. Он смотрел на меня, и я видел его силу, желание сражаться до последнего. Он не мог уйти сам. Теперь я ясно это понимал. Перестать есть, мечтать и любить, как мой дед, – на это он был неспособен. Лу не сдавался. Он не умел. Лу был готов идти до последнего, пока не истает, как призрак, как туман, пока жизнь сама не оставит его.
Каждое утро я просыпался, и он был здесь, и ждал, пока я выведу его во двор. Чаще всего он просыпался в луже мочи или того хуже.
Но он не мог уйти во сне. Сны держали его, он бежал в своих снах. Никакой койот не мог его там догнать. Мог только я.
– Я не могу.
– Он сам не уйдет, – сказала она.
– Не могу представить мир без него.
– Я понимаю.
– Это просто собака, черт побери.
– Нет, не просто, и ты это знаешь.
– Я не знаю, кто он такой. Не могу понять.
– Это Лу. Твой лучший друг. Он спас тебе жизнь, а теперь ты должен ему помочь.
– Он – вся моя жизнь.
– Да, тебе очень повезло.
Каждую ночь мы засыпали, и Лу тоже; у него был тяжелый сон, он просыпался среди ночи и начинал звать меня, заранее страшась позора недержания. Если я успевал вовремя, все было в порядке, но если я опаздывал, он смотрел на меня виновато, как проигравший. Я поднимал его, убирал, потом проводил с ним еще какое-то время во дворе, поддерживая, пока он смотрел на луну и следил за опоссумом, поселившимся в гараже у соседей. Слышать его Лу не мог, зато запах чуял отлично. Он смотрел на меня, улыбался и всем своим видом говорил: «Эх, давно надо было изловить этого пакостника!» После этого мы возвращались в лом, он устраивался на своем матрасе, я салился ралом, клал голову ему на грудь и слушал, как бьется сердце. Он всю жизнь жил с легкими шумами, но это ни на чем не сказалось, его сердце билось до последнего, как часы.
Его грудь поднималась и опускалась. Поднимала и опускала меня. Наконец, я чмокал его в нос или шлепал по заднице и шел спать.
Он занимал очень важное место. Я ощущал это. Без него там будет пустота. Я не знал, смогу ли ее заполнить.
До него никто не мог этого сделать. Ни женщина, ни работа, ни какая-то высшая цель. Только эта собака. Он был псом, о котором я мечтал с детства. Псом, который нужен каждому мальчишке, – преданный защитник с чистым сердцем, супергерой. Он был моим краеугольным камнем.
Я видел фильм про пса, который сражался с кабанами, волками, быками. Он был лучшим, и хозяин души в нем не чаял. Но было ясно, чем все закончится задолго до того, как на экране появился бешеный волк. Я смотрел, и у меня наворачивались на глаза слезы.
Пес не мог помочь себе сам. Это должен был сделать человек.
На следующее утро я позвонил в клинику и сказал, что привезу Лу после обеда. Никто больше не мог этого сделать. Только я сам. Но час спустя я не выдержал и все отменил.
Доктор Филлипс сказал, что подождет, пока я не решу, что время пришло.
– Он не сдается, – сказал я с гордостью, но под этой гордостью скрывался страх.
– Он пережил котов, болонок, всех больших собак, кого я знаю, и даже некоторых лошадей. Но теперь его время пришло, и он это знает, и вы тоже.
– Я почувствовал это вчера ночью.
– Хорошо. Тогда дадите знать, как будете готовы. Мы ведь тоже его любим, поймите. Я тысячу раз делал эти уколы, но сейчас… В каком-то смысле это будет как в первый.
– Спасибо, доктор.
Шестого июня Лу исполнилось шестнадцать лет. Ходить он уже не мог, но с каким аппетитом он съел свой мясной торт. Он наслаждался каждым кусочком, не подпустил Флавио и близко. Даже сейчас он был готов отстаивать свои права до конца.
Ночь прошла плохо. Он скулил, я пришел к нему, вынес во двор помочиться, потом занес обратно. Я лежал с ним и слушал его натужное, прерывистое дыхание. Я думал, что он умрет прямо сейчас, но он жил. Он заснул, а я остался рядом. Я хотел, чтобы он умер сейчас, в моих объятиях, но он отказывался уходить. Этот пес не сдавался. Я пробыл с ним до утра, глядя, как он перебирает лапами, гоняясь за белкой во сне.
Еще одна плохая ночь. Ему вновь было трудно дышать. Отказывали внутренние органы. Он был похож на мальчишку, который набирает воздуха, чтобы нырнуть. Я любил его. Я слишком с этим затянул. Я пытался понять, как чувствует себя родитель, на глазах у которого умирает ребенок, как может он после этого жить… работать, есть, шутить, холить в кино. Было ли это похоже на то, что я ощущал сейчас?
Я позвонил и записался на девятое число.
Последняя ночь Лу. Ему не хватало дыхания. Все остальные уже легли. Мы хотели остаться вдвоем.
Я кормил его печеньем, он грыз его, когда удавалось вздохнуть. Я думал о том, сколько вдохов мы делаем за свою жизнь, как мало ценим каждый из них. Я лежал рядом с ним и считал. Теперь каждый его вдох и выдох я пытался запомнить.
Он прижался ко мне. Я положил ладонь ему на грудную клетку и чувствовал напряжение там, внутри. Потом я заснул, и мне снилось, что мы снова в горах, Лу скачет на фоне бездонного неба, и пахнет морем, полынью и пылью, и чем-то горелым. Я ощущал этот вкус во рту и бежал по тропинке, чтобы спрятаться за раскидистым дубом, я был уверен, что Лу меня все равно найдет. Я прислушивался и ждал.
Я проснулся внезапно, оттого, что он лизал мне руку. Медленно, сухим, шершавым языком.
– Я задремал.
– Ру-у.
– Мне снилось, как ты встретил змею. Помнишь змею?
– Рур-ру.
– Я так тебя люблю, Лу.
– Р-р-р.
– Прости, что я так затянул. Я думал, ты сам мне скажешь, когда будет пора.
Он посмотрел на меня, его глаза на исхудавшей морде казались огромными. Это был его особый, пронизывающий взгляд, как будто он пытался проникнуть в самую суть, скрытую под трехмерной картинкой.
Я чесал ему живот, считал вдохи и вспоминал отца Флинна, священника из церкви Святой Троицы, куда я ходил в детстве по воскресеньям. Для детей там в девять утра служили мессу. На скамьях было полно ребятишек, они смеялись, надували пузыри из жвачки, сестра Игнашес патрулировала проход и следила за порядком, суровая, как дракон.
В конце службы отец Флинн разрешал нам поднимать руки и задавать вопросы про Бога, или по Библии, или о чем угодно еще. Для нас это был повод привлечь к себе внимание, посмешить друзей. Но он относился к нам с добротой, не то что злобный бульдог в проходе.
