Алексей Козырев - Трансплантация (сборник)
— Да мне больше и не потребуется… — Есенина, похоже, справилась с волнением, — знаю, что вы подумаете: вот, очередная мама сына своего выгораживает. Я понимаю это и не осуждаю вас. Долго не решалась к вам прийти. Я уже ни во что и никому не верю. У меня нет слёз, мне в тягость жизнь. После гибели младшей дочки я схоронила своих родителей. Они не перенесли потери Настеньки. Прямо из зала суда после оглашения приговора Володе — моему старшему, «скорая» увезла мужа. Инфаркт. Он так и не вышел из больницы. Памятью их — самых дорогих мне людей — заклинаю вас: переломите себя и попробуйте мне поверить. Мой сын не способен на убийство. Я слишком хорошо его знаю. Всё случившееся с ним — страшное недоразумение. Прошу, умоляю вас только об одном: рассмотрите как можно быстрее дело моего сына и, ради бога, не отнеситесь к нему формально… Все. Больше я вас не задержу. Спасибо вам и до свиданья, — с этими словами Есенина приоткрыла дверь и уже с порога закончила: — И попробуйте мне поверить. Мне — старой, убитой горем и совершенно больной женщине. Женщине, которой ещё нет и сорока…
— Вот такая исповедь, — прервал нависшую паузу Мартов, — страшная, горькая и, по-моему, искренняя. Посему предлагаю не откладывать заседание.
— Господа! Ну давайте будем себя уважать. И закон — тоже, — Ротиков искренне возмущался, — настаиваю, кворума нет, значит — все! И говорить не о чем.
— Совершенно согласна, — поддержала его Елена Александровна. — Я официально заявляю — кворума нет. А значит, надо расходиться. Всё.
— Вот видите, — восторжествовал Ротиков, незаметно ущипнув даму. — Это все же мнение секретаря комиссии.
— Ответственного секретаря, — улыбнулась ему Елена Александровна.
— А я за то, чтобы начать, — голос Мартова зазвучал жестко, — Есенин этот — совсем молодой парень. Ранее, из дела видим, не судим. Да и мать просит, надеется на нас. Ему ведь перевод во взрослую грозит. Бывают же, действительно, случаи, когда откладывать решение нельзя.
— Вот сегодня, отчего я опоздал? Привезли ко мне совсем ещё мальчишку, а он одной ногой уже — там, — Кактус показал рукой наверх, — по закону одних анализов да исследований надо вот такую пачку собрать. Пока соображаешь, что на сей миг важнее: закон, совесть, клятва Гиппократа или ещё что-то, — рука сама скальпель находит, и — вперед. На свой страх и риск, пока вторая нога у мальчугана вроде ещё на этом свете. И нам с вами, с Есениным этим, надо не только на закон смотреть, но и сердце включать. Я это вам как врач говорю. Давайте начинать. А, Елена Александровна?
— Я как женщина прекрасно понимаю маму Есенина, сочувствую ей искренне. И мы, Семён Алексеевич, обязательно рассмотрим прошение её сына, но — через месяц, на следующем заседании.
— Через месяц его во взрослой уголовнички уже «прописывать» начнут, — твердо возразил Кактус, — вы не знаете, что это такое, а я знаю.
— Да вы поймите, случай-то особо тяжелый. И мы всё равно отклоним ходатайство, — Елена Александровна окинула взглядом всех членов комиссии, — это, по-моему, всем ясно.
— Абсолютно ясно, — как всегда, поддержал ее Ротиков, — и спешить нет никакого смысла. Раньше отклоним или позже — какая разница?
— Правильно, — кивнув Ротикову, продолжила Елена Александровна, — ну а если вдруг случится невероятное, и мы примем положительное решение, то Москва всё равно его обязательно отменит и вернет на повторное рассмотрение. Уж что-что, а отсутствие кворума они вычисляют сразу. В общем, я предлагаю разойтись.
— Не надейтесь, я не отключился, — вновь проснулась громкая связь. — Как, объясните мне, неразумному, Москва насчет кворума допрет? Туточки, с вами я! Протокол подпишу, и будет всё у нас в полном ажуре. Абсолютно солидарен с Семёном Алексеевичем — нечего время терять. На кой чёрт мы тогда в комиссию эту шли?
— А знаете, что я от Оленьки моей услышал, когда она прознала о предложении мне поработать в комиссии? — Голос Кактуса вновь звучал мягко и мирно. — Заявила, что если соглашусь, то первое же прошение, которое я получу, будет как раз её прошение о разводе. Вот так! Но мы все здесь. Значит, что-то заставило нас так поступить.
— Черт его знает, что заставило? — поддержал тему Мартов. — Если несколько высокопарно сказать, то сострадание, наверное. Особенно к молодым да неопытным. Вот я и думаю: не смог, допустим, наш Есенин себя по молодости сберечь, так, может, мы — чем поможем, — продолжая листать томик Есенина, Мартов поднял палец кверху:
…Ведь и себя я не сберёг
Для тихой жизни, для улыбок.
Так мало пройдено дорог,
Так много сделано ошибок!..
Увидев вытянутую вверх руку председателя, Смердин занервничал, заерзал в кресле и, на всякий случай, проголосовал «за».
— И все-таки, господа, по-моему, мы только зря время тратим, — все еще на что-то надеясь, упорствовала Елена Александровна, — подписать дома протокол — это не называется участвовать в заседании комиссии. Липой это называется. Я как секретарь… как ответственный секретарь комиссии допустить подобного не могу. Кворума нет, и давайте расходиться…
— Начинаем заседание. Я тут, — пробасила громкая связь.
— Вас здесь нет! — крикнул в телефон Ротиков. — Нужен эффект присутствия. Указ Президента для нас — закон, — ткнул пальцем в сторону портрета Президента Ротиков…
— Гнать его надо!!! На мыло! На мыло! — неожиданно раздался вопль из дальнего и самого темного угла кабинета… — Олух, а не судья. Какой там к черту офсайт… Ой, извините, — Смердин виновато приложил руку к груди, — на самом деле просто не сдержался. Продолжайте, не обращайте на меня внимания.
— Тьфу ты, — раздраженно сплюнул Ротиков, — повторяю, указ Президента для нас закон, и будьте любезны — его выполнять! Неужели вам не понятно, для чего в указе так дотошно все мелочи прописаны? Думаете, случайно? Нет, конечно! Главная задача закона, а значит и нас с вами, — не выпустить преступника на свободу. И не будьте наивными, комиссии по помилованию должны быть, но если откровенно, то они абсолютно никому не нужны…
— Послушать Ротикова, так комиссия наша, как те самые розы в ванне, — не вянут, но никому там и не нужны, — Кактус опять говорил жестко, — а вы бы спросили любого из тех девяти, кои вышли на свободу благодаря нам с вами: «Нужна комиссия или нет?» Спросили бы их родственников, друзей… Так что ошибаетесь, коллега. Ох, как ошибаетесь!
— Послушайте, бывшая молодежь, — вновь проснулся телефон, — объясните мне, малообразованному, — что это за звери такие — эффект присутствия, эффект отсутствия? Меня вот слышите? Ногу слышите? — В телефоне опять раздался громкий стук. — Мало? Видеть хотите? Ладно, подъехать могу, если, конечно, машину дадите.
— А что, попробуем, — оживился Мартов, — лишь бы Виктор никуда не умотал. Жди, народный! Я тебя отключаю на минутку.
Мартов повесил трубку и набрал номер водителя:
— Виктор, ты где?
— Где-где — в Караганде! Сергеич, что, ты меня не знаешь? Раз я сказал никуда, значит, никуда. Сижу, музон слушаю.
— Молодец! Тогда обернись-ка быстренько за Артистом, тут пять минут, не больше. Записывай адрес…
— На кой мне адрес. Сам знаю. Ездил уже…
Переговорив с водителем, Мартов вновь соединился с Артистом:
— Давай, народный, собирайся. Виктор уже выехал. Конец связи.
— Есть с вещами на выход, — отрапортовал телефон, — а на связи я еще малеха побуду. Маркиз, паразит, «Вискаса» нажрался и спит без задних ног, а одному мне скучно.
Мартов и Елена Александровна подошли к замершему огромному вполстены кабинета окну и проводили взглядом быстро скрывшиеся за ближайшим углом красные огоньки председательской «тойоты».
— Понёсся Виктор, или ВиктОр, по-вашему, — поправила ударение Елена Александровна, — только снег из-под колёс…
— Вот!!! Грустный он какой-то, — встрепенулся Мартов.
— Кто грустный, Виктор? — удивилась Елена Александровна.
— Ха, ха, ха, — театрально захохотал Ротиков. Потом, спохватившись, виновато улыбнулся даме.
Мартов подышал на заиндевелое стекло, растер пальцами кристаллики:
— Только сейчас понял — какой снег сегодня. Снег грустный. Падает и падает весь день. Монотонно и печально. Тяжело как-то падает. Нет привычного блеска на солнце. Нет беззаботного кружения снежинок, игры красок. Приглядитесь внимательно, Елена Александровна, видите, как грустит он сегодня.
Елена Александровна только пожала плечами.
Подошел к окну и Семен Алексеевич с томиком Есенина в руках.
— А может, это вовсе и не снег грустит? Друзья мои. А мы с вами…
Вот послушайте:
Снежная равнина, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона.
И березы в белом плачут по лесам…
Всегда и везде Семен Алексеевич Кактус прежде всего врач: профессионально, как очередного пациента, он заботливо взял Мартова за кисть и стал прослушивать пульс, глядя на часы:
