Игорь Гергенрёдер - Грация и Абсолют
Кремлёвские люди уделили посланию, поскольку оно относилось к Лонгину Антоновичу, должное внимание. Товарищи, которые ощущали значительную пользу от его деятельности, рассудили: если написана правда (талантливый человек впрямь работал на немцев), то кому нужно сегодня его разоблачение? Одному написавшему. А он, следует из его признания, сам убийца. Таким образом, наиболее разумное – ознакомить профессора с тем, какой информацией он вооружил пригретого им преступника. Затем надо будет найти оптимальный выход из ситуации. Копия послания была «спущена» компетентной службе на местах.
Начальник, принимавший Лонгина Антоновича, с видом озабоченности ждал, когда тот окончит чтение. Гость положил на стол последний лист, глядя на него в спокойном раздумье.
– Что за негодяй-то рядом с вами был, – выразил сожаление хозяин кабинета.
Профессор не поднимал глаз от листа.
– Не ожидал я от него такой писучести.
Начальник проговорил с издёвкой:
– Как же вы так наивно относились? – он постучал пальцами по столу, требуя внимания, и, когда профессор встретился с ним взглядом, произнёс назидательно: – Надо быть осмотрительнее в выборе собутыльников.
Лицо гостя было бесстрастным. Минуты три в кабинете стояла тишина. Его хозяин сказал с таким видом, будто его осенило:
– Он психопат?
Профессор не ответил.
– Вы не замечали у него ничего ненормального? – задал вопрос начальник.
– Замечал странности.
– Понятно… – проговорил хозяин кабинета, тоном поощряя Лонгина Антоновича к продолжению, но тот спросил:
– Где он сейчас?
– Скрывается.
– Скрывается? – сказал профессор, словно не расслышав.
Его собеседник усмехнулся:
– А вы думали, он с поднятой головой будет ждать следователей? – у начальника было выражение, будто он несказанно удивлён, что есть люди, допускающие подобное.
Он подождал, не скажет ли гость что-нибудь, и завершил разговор:
– На сегодня хватит. Подумайте над объяснением, как могли родиться эти обвинения против вас? Есть ли в них доля правды? Позвоните мне, и я вас приму.
108
По пути домой Лонгину Антоновичу представлялась и представлялась набитая немытыми людьми ужасная тюремная камера, зловонная параша, возникали перед внутренним взором колючая проволока лагеря, остервенело лающие овчарки, автоматчики на вышках...
Он рассказывал Алику о «телеге» Виктора, а душу крутило. Алик, лёжа на тахте ничком, вскричала приглушённо:
– Я ждала от него скандалов, но такого?! А после последнего приезда уже и скандалов не ждала. Он был спокойный. Чего ему недоставало? Свой дом, любящая баба! Деньгами помогаем – на водку хватает... Вот га-а-дина! какая же он пакостная гадина!
Профессор ходил по кабинету, выпив коньяку, на столе стояли бутылка и рюмка.
– Я предчувствовал. В нём же сидит неуправляемое второе «я».
– Но себе же во вред! себе-е… – Алик уткнулась лицом в узорную подушечку. – У него же было всё, как у людей! Лучше, чем у многих, многих людей, Ло-о!
Лонгин Антонович взял бутылку, опустился в кресло. Когда наливал рюмку, рука дрожала, и коньяк он выпил морщась, чего раньше за ним не замечалось. Алик вскочила с тахты, села на ковёр перед креслом мужа. Он привстал, чтобы поднять её, но, забыв об этом, сел на ковёр рядом с нею:
– Он думал – ты живёшь со мной через не хочу. Не зря спрашивал, часто ли ругаемся? Он решил: ты, всё взвесив, вернулась ко мне из-за материальных выгод. Надеялся – ты продолжаешь любить его: он весьма самонадеян. Может, даже рассчитывал на флирт в будущем.
– Ло-о! – с надсадой воззвала она. – Но ты же знаешь, что это не для меня?!
Муж поспешно кивнул, говоря:
– И вдруг он видит – ты нагишом села ко мне на колени и воркуешь со мной!.. Истина, такая зримая, поразила его: ты любишь меня! мы счастливы! Его, молодого, красивого, отважного и прочее и прочее... ты, узнав, разлюбила. А меня, лжеца, мерзавца и так далее, и тому подобное... узнав – полюбила! И наслаждаешься – он это почувствовал.
Вообрази его состояние: сколько всего в нём загорелось, заболело, сколько вспомнилось ему... Как неимоверно разрасталась его с большой буквы Обида! Я представляю, как его корчила жалость к себе.
Профессор выразительно посмотрел в глаза жены, предлагая вообразить терзаемого обидой Можова, затем сказал:
– Он мог бы поставить целью подкараулить меня и зарезать – но тогда собой не больно-то полюбуешься. А так – когда отдаёшь себя на расстрел – ну, это ли не апофеоз мужества, отваги, дерзкой красоты? Он восхищался собой и рисовал себе мои страдания в тюремной камере, он балдел, воображая, как всё рушится у тебя.
Лонгин Антонович поднялся, вновь взял бутылку: дрожь руки постепенно утихла. Держа левой рукой рюмку, осторожно наполнил её коньяком, не пролив ни капли. Поднёс ко рту – и рюмка опустела, хотя губы не шевельнулись и не дрогнул ни один лицевой мускул.
– Но ты всё равно нервничаешь, я же вижу, Ло-о! Что теперь будет? – Алик измученно вопрошала его.
Он прикрыл глаза, продолжая о Викторе:
– Наверняка рассуждал: могу, дескать, подготовиться и убить старого так, что комар носа не подточит – меня не возьмут. И со временем она станет моей. Но я встаю над этим, видя мою заведомую гибель!.. И как же умильно-радостно делалось у него на душе!
Профессор пытался изобразить улыбку умиления и спешил высказаться:
– А подоплёка-то иная. Убей он меня, всё имущество тебе достанется, ты будешь богатенькая вдовушка большого учёного. А ему нужны суд, позор и полная конфискация, чтобы ты, побитая, осталась на поругание – знала, как ко мне на коленки-то садиться голенькой! Грызи, мол, себя за то, что добыла на мужа компромат и посадила любимого. Вот что он себе рисовал, и это подвигло его решиться.
И ещё есть тонкость. Он обижен на страну, что она не удовлетворяет его запросы. При том он видит: и я страну не жалую – но мои запросы она удовлетворяет, я в ней как сыр в масле. Так не будешь, мол: обрушит она на тебя гнев и презрение... Он всё это себе представлял, смакуя моё медленное умирание в лагере, и ему дышалось во всю грудь.
– Я бы его убила, Ло! Будь он здесь – пырнула б ножом. Как я его ненави-и-жу! Он в тюрьме?
Профессор проговорил со вздохом:
– Не выдержал роль до конца, ударился в бега.
– Но его поймают?
– Вопрос недолгого времени. Ему некуда податься, не к кому постучаться, – сказал Лонгин Антонович без тени злорадства.
Алика поразил смысл слов, ненависть к Виктору слилась со жгучей жалостью, она невольно прошептала:
– Лучше бы он себя убил.
Пространство комнаты пронзили суетливо-беспорядочные звонки телефона: междугородка. Алик, вскочив с ковра, растерянно и испуганно перевела взгляд с аппарата на мужа. Тот подошёл к телефону, поднял трубку.
– Здравствуй, дорогой, – услышал он голос брата (то есть отца), – я сегодня из загранпоездки… и вот узнал. Тебя уже вызывали?
– Да.
– Так. Сейчас же выезжай в аэропорт и ближайшим рейсом ко мне! – приказал брат в явной тревоге.
Профессор смотрел на Алика, которая замерла в нестерпимом волнении, вся обратившись в зрение и слух. Немыслимо было не показать ей презрительную насмешку над положением, которым он был обязан Можову. С иронией ничем невозмутимого бесстрашия Лонгин Антонович сказал в трубку:
– Я дрожу и не в силах не спешить сломя голову.
– Слушай меня внимательно! – голос брата был сдавленным и отчаянно просящим. – Я не могу по телефону сказать, но дорога каждая минута!
Профессор, глядя на жену, произнёс тоном беспечного подтрунивания:
– Понимаю, что каждая минута дорога. Но не получается у меня – дрожать. Научи, пожалуйста.
Ответ прозвучал не сразу. Раздались ругательства и два слова: «Вылетай немедленно!» Трубку на том конце провода положили. Профессор сообщил жене, улыбаясь:
– Братец хочет, чтобы я в аэропорт помчался.
Алик обхватила мужа за шею, прижалась к нему:
– Я сейчас соберу, что тебе надо с собой. Езжай!
Он, блаженствуя, не желал расстаться с позой насмешливого презрения к опасности:
– Чтобы я так за себя трясся? Ты подозреваешь во мне такую привычку? Завтра поеду – но не в аэропорт, а на вокзал. И в Москву поездом.
– Ло, прекрати! Не мучай меня! Почему поездом?
– Потому что я давно им не ездил. Отправлюсь в купе спокойно, без суеты, совершу приятную поездку… – сказав это, он стал целовать Алика.
Он увёл её в спальню и в постели ласкал со всегдашним умением, пока её тревога не отступила на второй план. Алик расположилась сверху, впустила рычаг до половины и, прижавшись грудками к мужу, принялась ритмично двигаться телом по его телу, потираясь клитором о его лобок и одновременно вбирая берложкой фаллос на две трети длины. Приблизившись к сладчайшему мигу, она выпрямилась и насела на торчащий елдак до упора залупы в донце, попка заходила ходуном взад-вперёд, словно оборзевший маятник.
Пережив апогей восхитительной встряски, оба вытянулись на постели, положили руки на причинные места друг друга, и профессор стал рассуждать о государстве, в центр которого ему предстояло явиться.
