Эдвард Форстер - Избранное
— Почему? — перебил он. — Почему, дедушка…
— Внутренний свет…
— Но во мне этого света нет. — Он засмеялся, чтобы не поддаваться чувствам. — Если во мне и был какой-то свет, полтора месяца назад он погас. Я не хочу быть добрым, великодушным и смелым. Если и буду жить, во мне скопится совсем другое… противоположное. Но я и этого не хочу. Не хочу ничего.
— Внутренний свет…
Морис прикоснулся к сокровенному, но слушатель оказался неблагодарным. Дедушка не понимал, не хотел понимать. Он твердил одно: «Внутренний свет… неси добро». Однако работа, что началась в нем, благодаря этим словам продолжалась. Почему все-таки нужно быть добрым и великодушным? Ради кого-то? Клайва, Господа или Солнца? Но у него никого нет. Разве что мама имеет для него какое-то значение, и то небольшое. Можно сказать, он абсолютно одинок, так зачем жить? Чего ради? И все-таки его мучило безотрадное чувство: жить надо, потому что пока он не нашел общего языка и со смертью. Она, как любовь, окинула его мимолетным взглядом, а потом отвернулась — ладно, поиграй еще. Но может статься, что играть ему придется долго, как пришлось дедушке, — а потом так же нелепо уходить.
28Происшедшую с ним перемену нельзя было назвать обращением. Ибо нельзя сказать, что вера его окрепла. Когда он вернулся домой и осмотрел пистолет, которым никогда не воспользуется, его охватило отвращение. Поздоровавшись с матерью, безмерной любви он не испытал. Как и раньше, продолжал тянуть лямку жизни, несчастный и непонятый, и одиночество его только возрастало. Кажется, эти слова можно повторять бесконечно: одиночество Мориса. Оно все возрастало.
Но кое-что все же изменилось. Он обзавелся новыми привычками, в частности, стал обращать внимание на житейские мелочи, которыми во времена общения с Клайвом совершенно пренебрегал. Пунктуальность, вежливость, патриотизм, даже рыцарство — вот лишь малая часть его списка. Он перешел на суровую самодисциплину — мало приучить себя к этим мелочам, гораздо важнее знать, когда в жизни их применять. Постепенно его поведение выправится. Поначалу эта наука давалась ему нелегко. За основу он взял нормы, которых придерживалась его семья, да и весь мир, любой отход от них вызывал тревогу. Но было трудно, и это заметно проявилось во время одного разговора с Адой.
Ада обручилась с его старым приятелем Чэпменом, и, казалось бы, Морис мог больше не видеть в ней соперницу. Даже после смерти дедушки он побаивался, что она выйдет замуж за Клайва, и от ревности его бросало в жар. Клайв обязательно женится. Но только не на Аде… Сама мысль об этом сводила его с ума, и он не был властен над собой, пока такая вероятность существовала.
Чэпмен был для сестры прекрасной партией, и, официально одобрив ее выбор, Морис отвел ее в сторонку и сказал:
— Ада, дорогая, после отъезда Клайва я вел себя с тобой непозволительно. Хочу сказать тебе это и прошу меня простить. Я очень из-за этого переживал. Прости.
Похоже, она удивилась и не очень обрадовалась. Видимо, продолжала испытывать к нему неприязнь. Лишь пробормотала:
— Все уже в прошлом… сейчас я люблю Артура.
— Ужасно, что я тогда вышел из себя, но у меня были веские причины для беспокойства. Знай: Клайв не говорил того, что я ему тогда приписал. Он тебя ни в чем не обвинял.
— Теперь это не важно. Все прошло.
Брат так редко извинялся, что она воспользовалась возможностью что-нибудь из него выудить.
— Когда ты его последний раз видел? — Ада предполагала, что они поссорились.
— Давно.
— Ваши встречи по средам и в выходные прекратились?
— Я желаю тебе счастья. Старина Чэппи — отличный малый. По-моему, если двое женятся по любви, им можно позавидовать.
— Спасибо, Морис, что желаешь мне счастья. Надеюсь, я буду счастлива независимо от чьих-то пожеланий. — («Поставила на место», — как она объяснила потом Чэпмену.). — И тебе желаю того же, чего ты желал мне все это время.
И Ада густо покраснела. В свое время она сильно страдала, ибо Клайв отнюдь не был ей безразличен и разлука с ним причинила ей боль.
Все это Морис понял. Он угрюмо посмотрел на сестру, потом переменил тему, и, будучи незлопамятной, она быстро отошла. Но о том, чтобы простить брата, речи не было. При ее темпераменте ждать прощения и не приходилось — ведь он нанес ей тяжкое оскорбление, вымазал в грязи зарождавшуюся любовь.
Не легче оказалось и с Китти. Она тоже была на его совести — и его попытки поправить дело тоже восприняла без удовольствия. Он предложил оплатить ей учебу в институте домашнего хозяйства, к которому так стремилась ее душа, и хотя она согласилась, особой благодарности не выказала, буркнув: «Наверное, я уже такая старая, что ничего выучить не смогу». Она и Ада, подбадривая друг друга, стали подначивать Мориса по пустякам. Миссис Холл поначалу возмутилась и отчитала девушек, но вскоре поняла: сын к этим нападкам безразличен, обороняться от них не намерен — и успокоилась. Она любила его, но желания сражаться за него у нее было не больше, чем против него, когда он нагрубил декану. Как-то вышло, что значимость его в доме ослабла и за зиму он потерял статус, завоеванный в годы учебы в Кембридже. Все чаще можно было услышать: «Морис не будет против… он вполне может пройтись пешком… он поспит на раскладушке… это всего лишь дым без огня». Он не возражал, ибо таковы теперь были его принципы, но легкую перемену по отношению к себе заметил, к тому же она совпала с приходом одиночества.
Озадачен был и весь мир. Морис вступил в территориальную армию — раньше он от такого шага воздерживался, считая, что страну может спасти только воинская повинность. Он стал поддерживать всяческие общественные начинания, даже исходившие от церкви. Отказался от субботнего гольфа, чтобы гонять в футбол с молодежью в Южном Лондоне, а по вечерам в среду делился с ними же своими познаниями в математике и боксе. Его железнодорожные попутчики заподозрили что-то неладное. Что это Холл вдруг так посерьезнел! А он сократил свои расходы, чтобы выделять больше средств на благотворительность, но только предупредительную — на спасательные меры он не дал бы и пенса. Все это вместе с маклерством на бирже держало его на плаву.
При этом он творил маленькое чудо: доказывал, сколь немногим может питаться душа. Он не получал поддержки ни с небес, ни с земли и все же двигался вперед — эта лампа давно бы загасла, будь материалистические теории верны. У него не было Бога, не было любви — двух основных стимулов добродетели. Но он, закусив удила и напрягая спину, тянул лямку, потому что этого требовало человеческое достоинство. Он не был объектом чьего-то наблюдения, равно как и своего собственного, однако подобная борьба относится к высшим достижениям человечества, рядом с ней меркнут всякие легенды о небесах.
Его не ждала никакая награда. Работа эта, как и многое, что ей предшествовало, была обречена, она могла кончиться только крахом. Но крах не наступал, наоборот, благодаря этой работе Морис нарастил мускулы, которые пригодятся в будущем.
29И вот однажды весенним воскресным утром — стояла божественная погода — грянул гром. Они сидели за столом и завтракали, помня о трауре, потому что недавно умер дедушка, но в целом все было как всегда. Кроме мамы и сестер им составляли компанию невозможная тетя Айда, жившая теперь у них, и некая мисс Тонкс, новая подруга Китти по институту домашнего хозяйства — кажется, единственное, что Китти ощутимо приобрела в институте. Между Адой и Морисом стоял свободный стул.
— О-о, мистер Дарем обручился! — воскликнула миссис Холл, читавшая письмо. — Как мило со стороны его матушки дать мне знать. Они живут в Пендже, в загородном поместье, — объяснила она мисс Тонкс.
— Виолетту этим не поразишь, мама. Она — социалистка.
— Я — социалистка, Китти? Это хорошая новость.
— Вы хотите сказать — плохая, мисс Тонкс, — заметила тетя Айда.
— Мама, и тко она катая?
— Ты явно пересаливаешь.
— Ладно, мама, кто она? — спросила Ада, стараясь не выдать огорчения.
— Леди Энн Вудс. Можете прочитать письмо сами. Они познакомились в Греции. Леди Энн Вудс. Дочь сэра Вудса.
Осведомленные громко ахнули. Миссис Дарем, как тут же выяснилось, написала об этом довольно высокопарно: «А сейчас я открою вам имя леди: Энн Вудс, дочь сэра Вудса». Новость была замечательной, к тому же Греция придавала ей налет романтики.
— Морис! — позвала тетушка, стараясь перекричать общий шум.
— Что?
— Куда запропастился этот мальчишка?
Откинувшись на стуле, он крикнул в потолок: «Дики!» По просьбе доктора Барри они на выходные приютили его племянника.
— Какой смысл кричать, все равно не докричишься, — сказала Китти.
— Схожу за ним.
