Выдумщик - Попов Валерий Георгиевич
Скриплю пружинами матраса, сигнализирую ей: все сделано, ложусь спать! Закрываю глаза, вытягиваюсь, ощущаю жар, идущий от печки. Жар этот работает на меня! Все – энергия от солнца, и жар в дровах – тоже. Вселенная работает на меня! Блаженство и торжество. И теперь главное – не проспать, когда зола остынет и пузырьки можно будет нащупывать и вынимать. Мягкие! – вот в чем главное счастье! Кто видел мягкие пузырьки? Не говоря уже – трогал.
И вот начинает светать. Еле-еле. Волнуюсь… Рано? Второй уже раз их пеку. Пора! – что-то толкает меня. Спустить с кровати босые ноги, встать на колени на железный лист перед печкой. И бесшумно выставить на железо их. Обтрогал все… Быстро соображай, пока не застыли. У этого синего вздулся и размягчился бок – можно вытянуть нос, выколоть бабушкиной шпилькой точки-глаза. «Сторож!» – быстро называю его. Ставлю. А зеленый – сам просится, чтобы его крутили, закручивали, пока не застыл… Елка. А коричневый уже почти затвердел, можно вытянуть лишь горлышко, насколько успеешь, и поставить на бок… Бегемот. Откидываюсь. Вытираю пот. Выстраиваю мои первые творения в жизни на подоконник, любуюсь ими, просвеченными лучами восхода.
Мгновение! И скрипит пол. Мама встает. Сгребаю их с подоконника и – под кровать. «Ты чего под кроватью?» – «Чулок потерял!» – «А чего не спишь?»
Да какой уж тут сон! Разноцветные пузырьки в глазах!
Когда мы уезжали из Казани, я на рассвете простился с ними. И задвинул их под кровать. Навсегда?
Помню, как в Ленинграде уже мы жили летом над обрывом реки Славянки, возле Павловска. Мама работала на плодово-ягодной селекционной станции, у нее был выведен красивейший сорт: черная смородина под названием «Нарядная», с огромными кистями ягод. Но мама приносила не только ее, но и нежную малину, которую невозможно было пальцами брать, только ложечкой, и спелую вишню, сочащуюся. Когда мы, под взглядом счастливой мамы, весело соревнуясь, быстро съедали все, на клетчатых коробках, сплетенных из лыка, оставались отпечатки ягод.
Покинув молодых еще до рассвета, я ехал на брякающем троллейбусе через Неву. В начале Невского автобус остановился, от дома недалеко. Шел мимо «Палаццо Медичи» (точная копия) – бывший банк… Много чего было тут, теперь – отель. Огромные полукруглые окна, еще темные. И вдруг – сиянье! Над стильным баром, на длинных ниточках сияют мятые мои пузырьки! Вон зеленая елка, бордово-коричневый бегемот, синий сторож. Лишь жалкие копии, разумеется. Но я счастлив. Вот – результат. Жизнь прошла. Но не мимо!
И вот я дома. Спать уже ни к чему. Светает. Все тает.
14
Прошло еще двадцать лет. Кто-то сверлит мне голову! И я знаю – кто. Непрекращающийся евроремонт наверху. Но интеллигентно сверлит… делает паузы. Минуту. А то и две. Культурнейший человек сверлит!
Пора и нам за свое. Сначала – водные процедуры. Замена памперсов. К счастью – не мне. К несчастью – ей. Потом чай. Светский разговор.
– Тебе, Нонна, вообще уже нельзя пить. Особенно – чай. И есть. Ты уже не контролируешь себя!
– Ну, и не корми! – подняла гордый свой профиль.
– На памперсах разоримся!
– А что это? – холодно поинтересовалась.
– Это то, что ежеутренне меняю на тебе… не с лучшими ощущениями. И в чем ты сейчас.
– Спасибо, Венчик! – кротко произносит она…
И всё? Полное счастье? Можно, конечно, расстроить ее, а потом успокаивать. Зачем? Как говорил друг мой, алкаш, вне зависимости от того, что он видел, открывая глаза: «С добрым утром, дорогие товарищи!»
И спокойно, без эмоций, диктую план:
– Значит, так. Кроме завтрака – ничего не едим. И не пьем. Особенно вечером.
– Хорошо, – соглашается она. – Но ты, Веча, ешь, ешь… А я не буду!
Кивает головкой-огуречиком, уже почти без волос.
Что я, жлоб – есть один? Но – хочется. А она, терпеливо держится и не жалуется. Вот молодец. И мне становится ее жалко. И немножко себя.
– А давай – нажремся! В хорошем смысле этого слова! – вдруг говорю я.
Будем счастливы! Хоть недолго. И будь что будет – потом. Со всеми вытекающими последствиями. Но убирать уже легче: сам виноват!
Сходил к профессору Фельдману, посоветоваться по этому вопросу, а он вдруг обрадовал:
– Поздравляю вас! Вы имеете все самое лучшее, что только можете иметь в вашем возрасте!
Вдохновил. Всю жизнь я стремился к лучшему и вот, уже почти на финише, – достиг.
Ну, что? Новый ослепительный день?
За продуктами я хожу сам. Передвигаться – полезно. Зато вижу вполне конкретно, как постепенно разрушается жизнь. По крайней мере – моя. Исчезает ценное! Моя любимая кожаная сумка, с которой я блистал по странам и континентам, стала потертой кошелкой, и отскочил бегунок с молнии, и сумка распахнута. Жизнь нараспашку! И при этом – пуста.
К другу Ашоту пришел. Он тоже поизносился за десятилетия, бывший жгучий красавец. Но – как король в своем королевстве на троне сидел. Завидую ему. Протянул свою властную руку:
– Давай.
Помял, подергал.
– Извини, дорогой! Теперь уже не делают таких бегунков. Забирай свою сумку.
– На помойку?
Как всю мою жизнь?
– На видное место поставь. Память будет!
– А… новую молнию вшить? – задаю свой жалкий вопрос.
– Зачем? У тебя настоящая сталь! Таких молний больше не делают! Пластмассу хочешь поставить? Не позорься! Возьми!
И я гордо ухожу. За картошкой. И прихожу в среду.
– Должен огорчить тебя, дорогой! Нет таких бегунков во всем мире. Всюду смотрел. Забирай свою вещь. Снова заходи!
С тем же, видимо, результатом.
– Спасибо, друг!
На выступления сумку беру: вдруг дадут продуктами. Аудиторию не гружу. Короткие сценки, афоризмы.
«Ну, давай – поглядим друг другу в глаза! Но как ни старались – не смогли!»
Молчание в зале. Видимо, не поняли, что я уже начал выступать.
«Нес в сумке альбом Босха. В метро запарился – бросил шапочку в сумку. Открываю сумку дома… шапочки нет! Торопливо перелистываю альбом: кривоногий черт, который в Аду таранит железную лестницу, – в моей шапочке. Отдай шапочку, негодяй!»
Интеллектуалы чуть оживились… Два хлопка.
«Подвижен, как ртуть, и так же ядовит!»
Ноль хлопков. Шаг назад.
«Гостей будет много. И все люди крайне неприятные!»
Это – поняли!
«Почему хахали не выехали?»
Это одобрили. Но по глазам вижу: не поняли. «Не выехали» – когда их гонят или когда их зовут? Заспорили между собой. Ожил зал. Искусство – в массы!
«В ресторане стал отнимать у нее куриную ножку – разыгралась безобразная сцена!»
Мужчины оживились, женщины обиделись. Иногда, кстати, бывает наоборот.
«Вместо кофе с молоком принесли кофе с молотком».
Бывает. Похлопали.
«Оно настало. И всех достало».
Это – объединило весь зал. Единогласно!
«Приехали крали. И деньги украли. Но наши, советские, – все же не брали!»
Зал разделился. Овации – и свист.
«Вагон метро заполнился дымом. Все задыхались. На станции – подышали. И поехали дальше».
В зале переговаривались. Хотелось уже подвигаться.
«Нет, ты не будешь есть икру! Нет – буду! Сам с собой подрался у холодильника!»
Сдержанное одобрение.
«– Когда будешь? – Видимо, к вечеру. В общем – видимо или не видимо, но к вечеру буду».
Одобрили. Кто-то даже вернулся и сел.
«Водка прозрачная, и стаканы – прозрачные. Никто и не увидит, что мы пьем».
Успех.
«Крякнув, принял душ, гикнув, выпил чашечку кофе».
Ничего так.
«Дай дорыдать! А то ты сразу – банкет?»
Шепот пошел: «А что – фуршет будет?»
«Нага, но строга!»
Несколько женщин вышли. Пора кончать.
«Были бабочки белые, стали желтые. Загорели!»
Потеплело.
«Что такое, ё-моё! Не принять ли мумиё?»
Овации. Медициной интересуются.
