Валерий Попов - Нарисуем
Обзор книги Валерий Попов - Нарисуем
Валерий Попов
Нарисуем
Глава 1. Проигрышный билет
– Вот про некоторых молодых говорят: «Уж пусть лучше пишет, чем пьет!» Но тебе я скажу так: лучше пей!
С таким напутствием я вошел в литературу. Конечно – не лучший старт. Маститый поэт (седые редкие космы струились на воротник вязаной бабьей кофты) с удивительным терпением слушал скучные, благонравные стихи, временами внезапно кивая (или просто падая в сон?) – и только при моих стихах ожил. И даже руки стал потирать: вероятно, решив сказать что-то хорошее. И сказал!.. Что – вы уже знаете! То есть – я уже «хватил шилом патоки» литературной жизни (приведенным выше эпизодом дело не ограничилось). И, уже понимая, что мучиться тут всю жизнь, решил параллельно заняться чем-то полегче – для отдыха и, как это ни парадоксально звучит, – для денег. Как говорил мой мудрый отец: «Лучший отдых – это смена работы». И я решил поступать во Всесоюзный государственный институт кинематографии. Все знали тогда, что из всех сфер (кроме криминальных) самые большие доходы в кино, и там же восторженная любовь женщин и зависть мужчин.
– Попов.
– Я.
Ежов, великий сценарист, тяжко вздыхая, смотрел на листки моего вступительного этюда, потом – на меня.
– Выглядишь моложе, чем по анкете…
– Я и есть моложе! – бодро ответил я.
– Хорошо пишешь.
Ура! Я знал, что найдется гений, который оценит меня. И нашелся. И главное – где!
– Привык, видно, первым везде быть!
Как догадался? Кроме школьной золотой медали, я ничем, вроде, себя не выдавал…
– А вокруг себя не видишь никого.
Опять прав! Что значит – гений. Но мне гениальность его, похоже, боком выходит. По длинному багровому лицу мастера стекали струи… страдал. По виду это походило на обыкновенное тяжкое похмелье, но по сути – это он переживал наши несовершенства… Конец?
Сверху, по склону аудитории, сквозь пыльные окна хлынул свет. Высшие силы, видимо, вспомнили про меня – правда, с некоторым опозданием. Ну что ж, и у них бывают сбои.
– …А если заклинит, трос всегда перекусить можно – не вопрос! – сверху донеслось. Сначала я даже подумал, что с воли, из окна. Откуда в этом пыльном заведении такие речи?
– А сплести новый – два пальца…
Речь оборвалась. Я поднял голову.
«Нет, – понял я. – Здесь!»
– Хватит! – донесся неприятный голос Сысоевой, замдекана. – Рабочую жизнь ты знаешь… но писать тебе бог не дал. А без этого – сам понимаешь.
Зашелестели собираемые в пачку бумаги. Сысоева поднялась. Ежов, вздохнув, тоже стал складывать бумаги в дряхлый портфель. Травя душу, заскрипела форточка.
– А я вот с ним буду работать! О рабочем классе будем писать! – вдруг произнес я. Все оцепенели. Рабочая тема, как топор, висела тогда над каждым художественным учреждением. Не будет – вообще могут закрыть. И все это знали. Вот так!
Ежов весело крякнул. И я понял суть его радости: хоть не бессмысленно день прошел, хоть будет что рассказать друзьям-гениям, когда они соберутся вечером за столом. А для писателя день без сюжета – потерянный день.
– Берешься?
– Да!
Никогда тяги к рабочему классу раньше за собой не замечал.
– Железно?
– Абсолютно.
Ежов уже по-новому поглядел на меня.
«Нет добросовестней этого Попова!» – говорила наша классная воспитательница Марья Сергеевна, но говорила почему-то с тяжелым вздохом.
– Вдруг откуда ни возьмись… – донеслось сверху. Это «спасенный» так прореагировал! Конечно, все, включая, я думаю, Сысоеву, знали неприличное продолжение этой присказки. Договорит? Тогда даже я не смогу ратовать за его зачисление… В этот раз пронесло – продолжения не последовало.
– Ну-ну! – произнес Ежов. От его сонного оцепенения не осталось и следа. – А не горячишься? Этого я знаю! – Он смело глянул наверх. – Хомут еще тот!
– Погодите, Валентин Иваныч, раздавать хомуты! – проскрипела Сысоева. – Товарищ Маркелов не принят!
– Ну? – обратился к непринятому товарищу Маркелову шеф. – Ты как… насчет этого? – в мою сторону кивнул.
– Нарисуем! – просипел тот.
– Вы слишком добры, Валентин Иваныч, но расхлебывать-то потом нам!
Расплывшиеся было черты Ежова вдруг обрели четкость и силу.
– Здесь пока что, Маргарита Львовна, окончательные решения принимаю я! Идите, оформляйтесь! – Он махнул опухшей ладошкой цвета свекольной ботвы. Этой рукой он написал «Балладу о солдате» и теперь ею же открывал калитку нам!
И небеса не остались безучастны – вдруг с оглушительным грохотом отхлопнулась форточка, и в пыльную душную аудиторию влетела косая завеса золотого дождя… после чего форточка так же гулко захлопнулась. Хватит пока.
Жизнь столкнула нас, как два горшка, резко поставленные в одну печь. В темный коридор мы вышли уже вместе.
– Маркелов! – довольно неприязненно произнес он. Да-а. Вечно я попадаю в истории – но эта, видимо, будет более вечная, чем все!
– Для друзей можно Пека! – внезапно смягчился он.
– Ну что? Сделаем? – С волнением я вглядывался в него.
– Хоп хны!
Это непереводимое хулиганское выражение вмещало многое, но однозначного синонима не имело. «Запросто и небрежно»? Вроде, но не совсем. Я входил в совсем незнакомое море – и остаться сухим вряд ли получится. И в то же время душило ликование: душа моя, жаждущая ноши, нашла ее!
– Что стоите? Идите на медосмотр! – пролетев мимо нас, рявкнула Сысоева. Видно, надеялась еще, что у нас будут найдены неизлечимые дефекты.
На медосмотре я его как следует и разглядел. Да-а. Типичный «парень с далекой реки»: длинные трусы, косая челка, кривые ноги, смелый взгляд. Никогда у меня с такими не выходило ничего хорошего, кроме драк.
– Меня весь рудник посылал, а они тут! – Он все не мог остыть.
Обычно на это служение благословляют небеса… но рудник тоже годится.
– Ну, – вздохнул я. – Надеюсь, с твоей помощью войдем в народ?
– Мне в народ не надо входить! – прохрипел он. – Мне бы из него выйти! Стоп. – Он тормознул у туалета. – Отольем!
Раскомандовался. Не у себя на руднике! Надеюсь, у нас не будет такого уж полного слияния струй?
– Дуй, – разрешил я.
Ко мне, весь в белом, подошел синеглазый красавец Ланской, из московских «сливок». Прежде мы договаривались с ним держаться вместе. Не сложилось. Не в ту гору пошел.
– Соболезную. Но что делать? Искусство требует жертв.
Тон его меня чем-то задел. А ты, интересно, какие такие жертвы принес? Я вдруг почувствовал, что вглядываюсь в этого холодного субчика яростным взглядом Пеки. Слился?.. Но тут появился Пека – и все грубости взял на себя.
– Ну? Чего? – злобно зыркнул на Ланского.
– Чего-чего! – слегка играя и на Ланского, усмехнулся я. – Надо твой светлый образ лепить.
– Тогда пошли. Знаю тут место одно – косорыловка отличная!
– Может, и мне с вами пойти? – добродушно предложил Ланской.
– Не. Ты лишний выходишь. Лишняк! – Пека обнажил золотые зубы. Вот! Скоро и у меня будет рот полон золота! Работа, считай, началась.
Мы шли с Пекой через ВГИК тех лет… Вот сияющий крепкой лысиной Сергей Герасимов куда-то весело тащит, приобняв, миниатюрного, стеснительно улыбающегося Тарковского. Теперь и мы тут идем!
На улице мы слились с толпой, плавно текущей к пышным воротам ВДНХ. Почему мы, столь разные, одновременно оказались здесь? Москва во все времена была, по сути, павильоном для съемки фильма о великой стране. И хотя «массовка» ютилась на вокзале, чтоб утром перебраться на другой и ехать дальше, – многие, улучив часок, сдав вещи в камеру хранения, из последних сил добирались сюда, чтобы почувствовать себя наконец не толпой вокзальной, а народом великой страны!
Сперва поднималась к небу изогнутая алюминиевая стрела, траектория взлета, памятник покорителям космоса. По мере приближения росли, сияя металлом, Рабочий и Колхозница, – подавшись вперед, взметнув руки, они соединили над головами звонкий молот и острый серп. Перед многими нашими фильмами, под торжественную музыку, они разворачивались на экране. И не случайно главный «институт грез» – Всесоюзный государственный институт кинематографии – был здесь.
– Вот холуй-то стоит! – глянув на Рабочего, ощерился Пека. Резко берет! Я глядел на слившихся в едином порыве Рабочего и Колхозницу. Да, наша смычка будет трудней!
До этого, вообще-то, мной было намечено с Ланским сближаться. Прямой смысл: москвич, знатного рода, связи огромные. О последнем он вовсе не кобенясь, а даже как-то застенчиво сказал: «Кто только не бывает в доме у нас!» Побывал там и я – в тихом, респектабельном московском переулке. Фасад весь был увешан досками знаменитостей… но и живые в нем еще были. Мать его – известная балерина, правда, на пенсии – встретила нас, утомленно утопая в креслах, – руку для поцелуя, однако, вполне уверенно подала: попробуй не поцелуй. Мы прошли в его комнату… и глаза мои навеки остались там. Вот оно – место, где рождаться шедеврам! Но с этим – досадная мелочь – не получилось. Ланской читал мне заготовки сценария… и я увядал. Ну почему Бог дает все и отнимает главное? Революционер-красавец (в те времена уже можно было делать революционеров светскими красавцами) и красавец-жандарм (жандармов уже тоже можно было делать красавцами – прогресс в обществе был налицо) влюблены в красавицу-балерину… Тоска!
