Выдумщик - Попов Валерий Георгиевич
Восторг поднимается во мне, и выплывает изнутри еще одно желание – более опасное и запретное, чем ожог кипятком, и оттого еще более заманчивое. Я как бы безразлично, но зорко слежу за перемещением темных фигур на фоне окна, и когда их расположение отчасти успокаивает меня (отчасти, но не совсем, элемент некоторой опасности необходим) – я решаюсь. Мои маленькие внутренности напрягаются, и струйка пузырьков, протискиваясь, ласково щекочет мою расплющенную дном ягодицу, потом ногу. И самый острый момент – пузырьки с легким бульканьем выходят на поверхность. Я не поднимаю глаз, но стараюсь понять – заметили? Да! Что-то ласково-насмешливое слышу я: меня не просто заметили, но и оценили мой озорной поступок и веселый характер. Как я мог тогда показать его иначе? Но показать спешил.
Но тут какая-то чужая фигура появляется в комнате, и все долго разговаривают с ней, позабыв обо мне. Остывает вода, и остывает счастье. Неужели так будет кончаться всё? Я чувствую неловкость от моей обнаженности, пытаюсь спрятаться, сникнуть в холодной мутной воде. Но тут снова все вспоминают меня, и, сойдясь вокруг ванны, вынимают меня, шумно плеща водой, и, держа на теплых больших руках, промокают, а потом трут большим колючим полотенцем, и снова – жар и восторг! Если не считать это сознательным существованием, выбросив за черту, – жизнь твоя сократится до трудового стажа. А это лишь часть жизни, самая простая. Не обрезай края, на которые падает тень небытия, – хотя они кажутся поначалу бесполезными и даже страшными, отпугивают неприкаянностью и неопределенностью. Но не выбрасывай их! Не укорачивай свою жизнь… до анкеты. Все главное было – до! И горе от твоей отдельности, от того, что ты один, отделенный непреодолимой преградой даже от тех, кто горячо любит тебя, – тоже проявляется сразу и очень сильно.
Я (видимо, убежав из яслей) стою на дне оврага, передо мной поднимается стена тускло блестящих, плотных, глянцевых листьев, а на недосягаемой (я это с грустью чувствую) высоте из стеклянной, с деревянными рамами террасы высунулась моя любимая бабушка и, озабоченно шевеля губами, скребет ложкой в кастрюле… сейчас выплеснет на меня? Сердце мое сжимается от горя – я не только не могу сейчас соединиться с ней, но даже крикнуть, что я здесь, – не имею права. Я не должен быть здесь! Первый опыт реальности, невозможности выполнения самых страстных желаний и – предощущение неизбежной вечной разлуки? Да.
Все самые важные вещи являются еще тогда, в раннем и как бы бессмысленном детстве, и тот, кто не запомнит их, отмахнется, – ничего не почувствует и потом.
И еще: зимний день – светлый, сверкающий. Уже через несколько лет. Замерзшие, сверкающие ледяными желтыми гранями окна. Что-то изменилось с тех пор в природе (и в жизни) – давно уже нет тех роскошно плетеных ледяных «пальмовых веток», сплошь покрывающих стекло. Сколько в этих узорах важного для тебя! Видишь, как с медленным поворотом земли «ледяные ветки» начинают все ярче сверкать, переливаться всеми гранями и цветами, наполняться солнцем, – и, ликуя, ощущаешь огромный, занимающий весь объем вокруг, смысл и его заботу о том, чтобы сердце твое наполнялось. Солнце греет все сильнее, нагревая даже твое лицо и руки. Узоры подтаивают, стекают каплями, и окно с нашей стороны затуманивается паром, покрывается мутной пленкой, на которой так приятно, звонко и упруго скрипя пальцем, рисовать все, что тебе хочется. Первое счастье творчества. И вначале, как всегда, портреты – мой и моей младшей сестры, круглые рожи с глазами и ртом, которые сразу же начинают «плакать», стекать. Но уже – не отчаяние, а упрямство ощущаешь в себе, стремление к совершенству: портреты, особенно плачущие, перестают нравиться, и, чувствуя безграничные возможности своей души, со скрипом, похожим на стон, стираешь подушечкой ладони родные «портреты» и страстно, горячо надышав «новое полотно», новый слой пара на стекле, рисуешь по новой. Утираешь сладкий пот и чувствуешь, что лучше не бывает. Разве это нужно забыть как бессмысленное?
Рядом со мной трудится моя младшая сестра. Уже ясен ее легкий, покладистый характер. Мы весело толкаемся, сопим – тесные, теплые отношения за общим увлекательным делом. Приятно, оказывается, быть с другим человеком, не тобой. Я замечаю вдруг, что сестра взяла откуда-то гвоздь и рисует тонкие линии, рисунок ее затейливее, в нем вмещается больше.
– А давай, – я заранее ликую от того, что скажу сейчас, – ты мне дай свой гвоздь – а я тебе дам свой палец!
Сестра смеется – мой первый благодарный слушатель (читатель). За окном – овраги, холмы и снова овраги – окраина Казани… время ощущения границ твоей души. И – границ твоего пространства.
Выходишь из парадной во двор – в другой мир, где ты еще не числишься… но должен «прописаться». Какой контраст с теплой теснотой дома! И главное, понимаю я, приступать надо немедленно, сейчас – со временем страх будет только увеличиваться. Пора! Ведь, наверное, и тут кого-то любят и слушают… Но, увы, не тебя. Надо – хотя бы приблизиться и понять. Я подхожу к тесной кучке ребят. Они сосредоточенно смотрят куда-то вверх и вдаль, и все видят что-то, недоступное мне. Я вглядываюсь до слез в горизонт и вот – тоже вижу! В желтых закатных лучах за далеким плоским холмом – крохотная черная заплатка. Воздушный змей, запущенный в эту немыслимую даль отсюда, с нашего неказистого утоптанного двора, каким-то гением, который стоит сейчас в этой толпе, скромно, ничем не выделяясь, но между пальцев его тугая натянутая нить, безграничная власть над всем видимым пространством вокруг, возможность ленивым шевелением пальца менять картину могучего заката. И он делает это – «заплатка» медленно ползет по желтизне (в этой медленности уверенная власть и сила… мурашки восторга у меня по спине). И – высший миг торжества – змей на мгновение закрывает последний тонкий луч заката – тьма опускается на двор, – и тут он небрежно выпускает солнце, поиграть напоследок. Бог! Отведя ненадолго глаза от бесконечности и быстро утерев слезы, я, наконец, понимаю – кто он: совсем неприметный, самый младший тут паренек, почтительно окруженный верзилами. Да! Слава жжет! Особенно – чужая. Я переживаю этот момент – и не могу пока что рассказать о нем. Но чувствую – должен. Он стоит того.
Рай должен быть, и как раз в начале, а не в конце, надо сразу наполниться силой и радостью. И хорошо, что мы уехали из Казани и те картины не омрачились ничем. Не укорачивай себе жизнь, не обрезай в испуге края. Там ты кажешься себе жалким и никому не нужным – но все самое важное происходило тогда.
Как давно я мечтал об этом – снова почувствовать лицом жар огня. Темно, пламя шумит, огонь просвечивает квадратом по краям железной дверки, отблески на стенах и потолке. Щурясь, мама открывает дверку, достает ухватом тяжелый горшок с пареной репой. Сладчайший запах, а репа рассыпчатая, несладкая. Но все это поддерживает мой восторг – мое главное дело еще впереди. Печка догорает, пора спать. Я специально уговорил маму поставить мою кровать в комнате с печкой, жалуясь, что везде зябну. И это, кстати, правда. Но не вся.
Мама уходит, поручив мне ответственнейшее дело: закрыть заслонку, но не слишком рано. Иначе – угар. Звякнув откинутой щеколдой, я открываю горячую дверку. В топке, во тьме, переливается огнями-точками город (много лет спустя я увидел такое с самолета). Я разбиваю город кочергой, он темнеет. Остаются только бегающие огоньки, мелькают и самые опасные, синенькие – это угарный газ. Надо дождаться, пока он уйдет в трубу, а огоньки догорят. Все! Пора задвигать наверху заслонку, чтобы не уходило в трубу тепло, защелкивать дверку… И спать.
Но тут-то и происходит самое-самое. Я бесшумно выгребаю из-под кровати бабушкины пузырьки от лекарств («Куда мои пузырьки пропадают?» – удивляется она). Синие, коричневые, зеленые (прятать зачем-то я их стал давно). В топке теперь зола – седая, пушистая и жаркая. По ней время от времени проходят какие-то волны света. Подержав в пальцах, опускаю в нее пузырьки, как парашютики. Плюх – исчезают. Закрываю со скрипом дверку. С колотящимся сердцем. Возможно, мама, засыпая, восхищается моей добросовестностью. Или, наоборот, волнуется: выстудит печку.
