Станислав Олефир - Колымская повесть
Рита тоже кочует первым трактором, поэтому тоже сняла свою палатку и тоже перешла жить к бабушке Хутык. На это время бабушка Мэлгынковав вынуждена установить с невесткой перемирие. Она ест с Ритой за одним столиком и даже подливает ей в чашку свежего чая. Разговаривают между собой свекровь и невестка о тракторе, который отправился на перевалбазу заправляться, и возвратится только к вечеру, о директоре совхоза, отдавшем квартиру деда Хэччо директору музыкальной школы, и, вообще, о всякой всячине. Лишь о Николае Втором бабушка Мэлгынковав и Рита благоразумно не упоминают и словом. Перемирие, так перемирие!
Бабушка Хутык и себе помаленьку готовится к перекочевке. Сворачивает и связывает оленьи шкуры, перетряхивает кухлянки, подтаскивает поближе к сваленным в кучу вещам нарты и запасные жерди. У нас один трактор на две бригады. Если он дежурит у нас — кочуем на тракторных санях, а нет — ловим пряговых оленей и кочуем на нартах. Сейчас у нас будет трактор, а нарты последуют цугом, привязанные к тракторным саням.
Мне более по душе кочевать на оленьей упряжке, остальные предпочитают трактор. Он сильнее любого оленя, удобнее и надежней, а на упряжках пастухи успеют накататься и зимой. Благо, снег лежит здесь месяцев восемь, нередко и дольше. И вообще, песню «А оленя лучше» придумал кто-то из заглянувших в гости к оленеводам городских поэтов. Они этого поэта прокатили на нартах вокруг стойбища, его и потянуло на лирику. Самим пастухам сравнить оленью упряжку с пароходом, тем более, самолетом, не придет в голову.
Между тем бабушка Хутык достала из-под брезента пошитую из выделанной оленьей кожи большую плоскую мунгурку. В ней она хранит шаманский бубен.
Подхожу к бабушке Хутык и, как можно уважительнее, прощу разрешение взглянуть на него. Наверное, добрый Дух Кочевья успел коснуться ее сердца, потому что старая шаманка тут же отдала мне бубен, и даже чуть улыбнулась. Я забрался на сложенные в глубине яранги мешки с одеждой, осторожно развязал тонкие ремешки и вынул отозвавшийся таинственным гулом бубен. В руках он оказался куда больше, чем я ожидал. Кожа на бубне тонкая, прямо просвечивается насквозь, и маслянистая на ощупь. Словно ее сделали из донельзя раскатанного воска.
Здесь же в мунгурке хранится небольшая черная шапочка украшенная бахромой из полосок нерпичьей шкуры и разноцветных бус и обтянутая шкурой черного щенка колотушка.
Бабушка возится у печки и изредка поглядывает в мою сторону, не наделаю ли беды с бубном? К тому же, по всему видно, ей доставляет удовольствие смотреть на удивленные лица Риты и бабушки Мэлгынковав.
Несколько раз провожу ладонью по туго натянутой коже, рассматриваю подвешенные с обратной стороны медные пластинки и колокольчики, затем кивком головы прошу разрешения у бабушки Хутык поиграть на ее бубне. Снова добрый Дух Кочевья шевельнулся возле ее сердца, она чуть улыбается и как-то задорно подмигивает мне.
Легонько ударяю колотушкой возле самого ободка, затем посередине и опять возле ободка, только уже вверху. Чем ближе к середине, тем звук устойчивей и громче, у ободка он короче и глуше. Затем пробую направить звук по яранге. У тех, кто видел и слушал выступление северных ансамблей под аккомпанемент бубна на сцене театра или широкой тундровой лужайке, нет никакого права утверждать, что слышали чукотский или корякский бубен. Бубен и яранга неразделимы. Это один музыкальный инструмент. Бубен рождает звук, яранга выполняет роль резонатора. В ней он приобретает глубину, окраску, наполненность. Их нельзя разделить, как нельзя отделить деку гитары от грифа, оленье стадо от тундры, песню пеночки-зарнички от весеннего рассвета.
Если направить звук вверх, он заполняет всю ярангу от выстеленного лиственничными веточками пола до самого ханара — дымового отверстия в центре яранги. Ты буквально купаешься в этом звуке, как в маминой купели. Направленный на выкрашенную ольховником стенку яранги, он скоро возвращается, ударяется о широкое поле бубна и затихает, чуть подзвученный вдруг отозвавшимися колокольчиками.
На Украине мне приходилось петь под обыкновенный деревенский бубен на свадьбах и просто гуляньях. Правда, тот бубен куда меньше и устроен проще. Но кожа на нем натянута так же туго и точно так же отзывчива, медные пластинки не менее звонки. Выстроганная из грушевого сучка колотушка еще замашистей.
Поэтому, первое, что я спел под шаманский бубен, были обыкновенные деревенские частушки:
«Две старухи без зубов
Говорили про любовь,
Одной восемьдесят лет,
У другой — движений нет.
Как один старик старуху
Променял на молодуху.
Это не дурачество,
А борьба за качество.
Я по горке иду,
Горка осыпается.
Я беззубую люблю,
Она не кусается!»
Частушки, конечно, адресованы бабушке Мэлгынковав и бабушке Хутык. Они сразу поняли это, принялись смеяться и хлопать в ладоши. Я спел этих частушек десятка три, споткнулся на матерщиной, и перешел на песни. Современные песни почему-то под шаманский бубен не шли, а вот старинные получались нормально. Особенно, украинские. Я спел «Выпрягайтэ, хлопци, конэй», «Ихав козак на вийноньку», «Зэлэный гай, пахучэ полэ», и даже «Посияла огирочкы».
Не скажу, чтобы мои песни кого-то особо взволновали. Слушательницы только выгнали из яранги щенков, да старались не очень звенеть посудой. Вот, пожалуй, и все. Да я и не в обиде. Как-то спел своему брату модную песенку, он очень возмутился: «Зачем ты мне ее спел? Я ее раньше так любил, а теперь у меня к ней отвращение на всю жизнь!» Вот и здесь: я пел, бабушки вместе с Ритой занимались своими делами и лишь изредка улыбались, поглядывая в мою сторону.
Не знаю почему, но вдруг пришла на ум слышанная когда-то от моего родного дедушки Колотил чумацкая песня:
«Та орав мужык край дорогы,
Та волы в нього крутороги,
А погонычи чорноброви.
Гэй! Цоб! Цэбэ, рябый!
Чорно брови-и-и!»
После первого куплета бабушка Мэлгынковав, бабушка Хутык, а затем и Рита подняли головы и замерли, пытаясь вникнуть в не совсем понятные слова. После второго — у входа в ярангу молча присели Надя и Моника, а к концу песни в яранге собралось все наше стойбище, кроме Дорошенка и Николая Второго, которые дежурили возле стада.
Песню слушали с каким-то непонятным мне благовейном вниманием, ловя каждый звук бубна, каждое мое слово. Я допел ее до конца и начал, было, новую, но бабушка Хутык запротестовала:
— Не надо больше эту. Давай эту «Эй, соп!» Мы ее любим слушать. Все равно наша песня. Дед Каляна всегда такую пел. Его все любили. Хорошо пел!
