Роман Воликов - Тень правителей (сборник)
Серафима явилась в редакцию с немытой головой, что с ней случалось крайне редко, и зло уткнулась в компьютер. Эти стишки, наглые, напыщенные и одновременно жалко подражательские гордым строчкам Вознесенского: «Мы — творяне двадцатого века…», попались ей на глаза одними из первых. И, конечно, если бы не этот злополучный день, она спокойно отправила бы автора на свалку, твёрдо исполняя указание никогда и при ни каких обстоятельств не отвечать и не рецензировать произведения.
Но Серафима была на взводе, нечто в интонации читаемого текста оскорбило её до самой глубины души, и она написала:
— Пардон, когда вы посылаете материал, вы смотрите на адрес. Или это безразлично?
Секр. редк. Серафима Глухман
И добавила золотую самсоновскую фразу:
— Мы печатаем зрелую лирику!!!
Автором оказался маститый поэт из Санкт-Петербурга, пьяница и дебошир, рок-тусовщик и герой перестроечных баталий. Поэт протрезвел, прочитал ответ Серафимы, обиделся и позвонил фрау Марте. В самых казуистических выражениях он высказался о журнале и фрау Марте лично и заодно отказал в участии в престижном литературном фестивале, проводимом в городе на Неве, вдохновителем и почётным председателем которого являлся.
Через час после телефонного разговора фрау Марта сидела в кабинете Самсона, Самсон почти раком стоял у стола, а Серафима по стойке «смирно» посреди кабинета.
— Ты уволена, — сказала фрау Марта. — С сегодняшнего дня. Без выходного пособия. Das ist verboten. Это запрещено — отвечать автору, если ты, дура, не понимаешь по-русски.
— Вера Инбер, Вера Инбер… — произнесла Серафима.
— Что?! — фрау Марта смотрела на неё будто в глазок тюремной камеры.
— Вера Инбер, Вера Инбер… — громче сказала Серафима:
В золотых кудряшках лоб,
Всё смотрел бы, всё смотрел бы,
Всё смотрел бы на неё б…
— Что?! — ледяным голосом сказала фрау Марта.
— Кто! — сказала Серафима. — Великий русский пародист Александр Иванов. К сожаленью, покойный. Таких уж нет…
— Пошла вон! — сказала фрау Марта. — Тварь жидовская…
Она зашла в банк и проверила накопительную карточку. На счете было 742 евро. «До хуя! — подумала Серафима. — Купил доху я на меху я! Хватит на два месяца аренды квартиры плюс скоромное питание».
Пособие по безработице ей, как не окончательной гражданке Германии, не полагалось. «На Риппербанн тоже не возьмут, — подумала Серафима. — Хотя я бы с радостью…» Перспектива найти новую работу выглядела весьма туманно.
Она пришла домой и посмотрела на газовую плиту. Тоже, между прочим, выход. Если выпить снотворное, переход в мир тонких субстанций и вовсе пройдёт незаметно. Она представила на мгновенье скорбящих родителей. Картинка была тусклая и не слишком печальная. «Ты стала чёрствой, — сказала ей однажды мать в телефонном разговоре. — Будто и не родная». «Да, я чёрствая и не родная, — подумала Серафима. — Незачем было тащить меня за шкирку по своей жизни. Осталась бы в Москве, может из сорняка и вышел бы цветочек».
— Цвяточек… — передразнила она себя. От невеселых мыслей отвлёк телефонный звонок.
— Прости, если сможешь, — сказал Самсон. — Ты же понимаешь, от меня ничего не зависело.
— Не парься! — сказала Серафима. — После драки кулаками не машут и пязду на кочан не натягивают.
— В любом случае, я рад, что у тебя боевое настроение, — сказал Педрила. — Я написал в два русских журнала в Швеции. Возможно, там образуются вакансии. Тебе же без разницы, где жить: в Магдебурге или в Мальмё?
— Ни малейшей, цыплёночек! — сказала Серафима. — Спасибо тебе за заботу. Не забудь вечером поставить женушке горчичник меж ягодиц.
Она вспомнила маститого автора из Петербурга. Жила бы в Ленинграде, изукрасила бы ему рожу своими коготками. «Впрочем, ему не привыкать, — подумала Серафима. — Он же демократический герой. А герой без шрамов ещё не окончательный герой». Как там поёт товарищ Шнуров: вторник прошёл и хуй с ним… Чем бы заняться в связи с внезапно наступившей пенсией?
Она включила компьютер и без проблем отыскала сайт Ирки Пединститут, вернее, литературного агента Ирины Гусаровой. Мамзель явно процветала. Сайт был красочно оформлен, блядское личико Ирки изрядно отфотошоплено.
— Ну и почему не ссать в одну канаву? — подумала Серафима. — Можно подумать, ты раньше этого не делала. К чему эти стыдливые покрова: редакция рукописи не рецензирует? Ты и раньше графоманов за говно держала. Ты им просто об этом не сообщала. А теперь будешь сообщать, а они будут платить денежки. А некоторые даже станут советоваться, что им исправить, как им переписать.
— А у тебя есть право? — спросила Серафима. — Решать, кто хорош и кто плох?
— Права у меня нет, — сказала Серафима. — Зато у меня есть насущная необходимость выжить. Поэтому не будем впадать в самоедство этической нормы. Со Спинозой или без него, но жить хорошо можно только за счёт эксплуатации других. А жить пиздато можно только наёбывая всех. Иначе никак.
— Уверена? — спросила Серафима.
— А если я не уверена, — сказала она, — что же, прикажешь ехать в деревню, картопля сажать? Мне, эрудированной женщине с высшим филологическим образованием, крутить коровам хвосты и в предвечерний час декламировать свиноматкам избранное из Поля Элюара? Согласна, моя жизнь никчемна, но такой финал уж слишком ложный, он не мой.
— У тебя всё равно не получится, — сказала Серафима. — Начни, если хочешь. Ты никак всё не можешь понять, кто ты есть на самом деле. У тебя никогда ничего не получается, кроме как тихо сама с собой ругаться матом. Удачи! Перечитай на досуге Славомира Мрожека.
— Усрись, мартышка! — крикнула Серафима. — Пора заняться делом. С кого бы начать?
«Начинать надо с любимых, — подумала Серафима. — Убьешь любимого, войдёт в привычку».
Она подошла к книжной полке. Первым на глаза попался «Воришка Мартин» Голдинга.
— Простите, сэр! — сказала Серафима, взяла книгу и села за компьютер. Спустя полчаса блеклыми буквами на неё смотрел текст:
«Повесть „Воришка Мартин“ посвящена злоключениям военного моряка, которого в результате взрывной волны выбросило на крошечный необитаемый остров, где он несколько дней боролся за жизнь, сошёл с ума и умер, не дождавшись спасения. Этакий новоявленный Робинзон, который волею автора попал не в тропики, а в холодную северную Атлантику, где Пятницы не может существовать по определению.
Сюжет более чем распространённый в англоязычной литературе, после Дефо эту тему поднимал не один десяток писателей, хотя автор убежден, что он первооткрыватель. Но дело даже не в этом. После прочтения данного „произведения“ возникает только один вопрос: Ну и что?!
Что автор хотел сказать? Что человек хочет выжить любой ценой? Эта мысль не отличается оригинальностью. Разве герой повести, находясь на краю бездны, переоценил свою жизнь, раскаялся в содеянном: совращении некоей Мэри, невесты своего лучшего друга, убийстве этого друга, что, кстати, прописано невнятно и не выдерживает критики с мотивационной точки зрения. Ничего подобного. Герой повести, оказавшись на крошечном острове, цепляется за свою жалкую жизнь, ему неведомы нравственные высоты, и поэтому его сумасшествие, описанное скудно, почему-то сравнением прекрасной птицы чайки с ящером, является закономерным.
Ну и что?! Что автор хотел доказать своей повестью? Получается, что ничего.
Таких рассказов пишется каждый год десятки и нет никаких причин тиражировать именно этот.
Примечание. Действие повести разворачивается в годы Второй мировой войны, что сужает читательскую аудиторию до ровесников той эпохи…»
Свифт пришёл под утро совсем хмурый. Он и в другие разы бывал не слишком весел, Свифт всё же, англиканский пастор, но сегодня его худое лицо было исполнено особенной печалью.
— Что с вами, Джонатан? — спросила Серафима. — Мне больно смотреть на вас.
— Налейте мне чая, Серафима, — сказал Свифт. — И рюмочку можжевеловой. Исаак закончил изготовление машины времени и мы не преминули тут же её испробовать. Ньютон, как обычно, что-то напутал в своей механике и мы оказались в московском метро в самый час пик.
— Сочувствую. Вам, должно быть, здорово досталось, — сказала Серафима. — Удивительно, что вас не арестовали.
— Спас безупречный английский, — сказал Свифт. — Пассажиры, по всей вероятности, подумали, что мы из заграничного цирка и просто не успели переодеться.
— Как вам московские барышни? — спросила Серафима. — В метрополитене такой славный зоопарк.
— Мне было не до барышень, — сказал Свифт. — И потом: «Мне триста лет, я выполз из тьмы». Мне понравилась эта песенка из будущего. Этот курчавый парень симпатично поёт.
— Он уже давно не курчавый, — рассмеялась Серафима, — а седой. И совсем не парень, а дедушка русского рок-н-ролла.
