Игорь Удачин - Встретимся в Эмпиреях
Потом мы ушли гулять. По нашим памятным и любимым местам. А вечером, жутко замерзнув, снова вернулись ко мне.
Впереди нас ожидала ночь нежности. Ночь, которая наступает для двоих.
* * *
В первое утро наступившего Нового года я проснулся в своей постели один.
Облизал губы, пропитавшиеся сладостью Ее помады, и, приподнявшись на руке, оглядел комнату. Через щелку неплотно зашторенного окна в глаза били яркие лучи зимнего солнца. Жмурюсь. Один из этих лучей достает до стола и причудливыми красками играет на двух бокалах из-под вина, которое мы вчера пили. На кресле — там, где Она оставляла сумочку и куда я швырял свою одежду и Ее нижнее белье — пусто. Она ушла. Тихо, не попрощавшись. А так хотелось проснуться с Ней вместе!
Не важно… Прислоняюсь спиной к стене и задумываюсь. Может, улыбаюсь; может, чешу нос; может, насвистываю глупую мелодию — никто за мной не наблюдает в тот момент. Я один посреди безмятежной вселенной, играючи съежившейся до размеров небольшой комнаты — некому и незачем давать отчеты о том, что со мной происходит. «Как все бывает неизъяснимо, неожиданно, непредсказуемо!» — будоражит единственная мысль.
В пятку что-то больно впивается. Подтягиваю колено к груди и нахожу лежащим на постели серебряный крестик на расстегнутой цепочке — тот самый, что отдал Ей перед «красным воскресеньем». «Слетел с Ее белой шейки ночью, — беру в ладонь, разглядываю. — А может, оставила сама? Решила, что ему опять следует вернуться ко мне? Откуда знать…»
Так о чем я?.. Ах да. Как все бывает неизъяснимо, непредсказуемо… Я был здоров, полон жизненных сил и энергии, весел, беззаботен, упрям… Я ломился во все двери и звонил во все колокола. Одного хотел — достучаться до маленького капризного сердечка. Тщетно. Но проходит время, которое делает меня калекой, озлобленным, горемычным, растратившим свою былую беспечность, и… Она сама находит меня, и все преграды рушатся… Нечего больше добавить. Разве что… снова, и снова, и снова: «Жизнь — не проклятие; жизнь — дар».
Отталкиваюсь от стены и опять растягиваюсь на кровати, вольготно раскидав ноги по разным краям измятой простыни. Уголком глаза что-то замечаю. Поворачиваю голову ― и вот на наволочке новая находка. Только не смейтесь. Это всего лишь волос. Ее волос. Совершенно обычный, тонкий и темный, свитый в спираль. Вновь отчего-то забирает водоворот непередаваемых по своей глубине мыслей и потуг понимания. Бессознательно наматываю его на палец протезированной руки. Сам уже «далеко-далеко»…
Она ушла рано утром.
Она ушла, пока Он еще спал.
Просто Она от Него устала.
Просто Он от Нее устал.
А может, Им это только приснилось.
В нежных объятьях видят сны до сих пор
О диковинном счастье, что жизнь продлилось.
Сломайтесь,
Будильники
Мира
Всего!..
Вместо Эпилога
Сегодня уже 16-ое января.
А вчера, представьте, я повстречал на бульваре Марго. Я был не один. С Ней. Марго была с молодым человеком. Но узнав меня, не раздумывая ни секунды, оставила его в одиночестве и подошла.
— Здравствуй.
— Привет, Марго.
— Как твои дела?
Что-то заставляет меня оглянуться на Нее… и это придает мне уверенности.
— Спасибо, Марго. У меня все замечательно.
Молодой человек на удалении от нас со скучающим видом закуривает. Высокий красивый парень с надменным смугловатым лицом. Я с ним не знаком, да это никому из нас и не нужно. Марго тихо вздыхает.
— Долго не могла прийти в себя, когда узнала… Ты понимаешь, о чем я.
— Да, понимаю. Я тоже.
Как только она приблизилась, с того самого момента пытаюсь отыскать на ее груди кусочек «обломанного месяца». Так и не нахожу.
— Мне очень его не хватает, — отводя взгляд в сторону, говорит Марго.
— Да. И мне. Но что поделаешь…
Киваем головами.
— Как твоя рука?.. Я слышала.
— Она теперь сама по себе, я сам по себе, — отпускаю дурацкую шутку, никого не развеселившую. Снова стараюсь быть серьезным. — Спасибо, Марго. Все нормально.
— Хорошо.
— Угу.
Разговор не клеился, и общими усилиями мы подвели его к словам прощания. Пожелали друг другу удачи и разошлись. Повода, вы не подумайте, относиться к Марго каким-то образом хуже, чем я относился к ней всегда, у меня не появилось. Да и с чего, на самом-то деле? Смерть случается, а жизнь идет дальше, и все мы живые — не способные отказаться от права на совершение новых глупостей; не находящие проку в долгоиграющих схимах и панихидах по безвозвратно ушедшему из нашей действительности; никому ничем не обязанные и избегающие отныне соблазна судить, дабы несудимыми остаться… Просто такая вот встреча — и все.
А вообще, сущий вздор, о чем осталось рассказать… Когда я не с Ней, то всю свою неизрасходованную пацанячью дружбу выплескиваю на Ламантина. Так уж вышло, что он у меня один за троих теперь… В отличие от меня, трутня, Ламантин устроился на работу. Но на такую, чтобы о ней, как он говорит, не думать. На склад канцелярских товаров. «Дописывай, Гоголь, — все твердит (с некоторых пор стал называть меня Гоголем), — я за тобой как за ребенком ходить буду, только начатого не бросай на полдороге». И лишить Ламантина удовольствия от этого шефства — а главное, лишить цели, которую он превратил в нашу общую — значит, надругаться над чем-то важным и неотъемлемым в нем и во мне. Он убедил.
Не знаю, о чем я думал, когда писал первые строки своей истории. Они рождались по осени, в очень сложный для меня период — но едва ли требовали больших моральных затрат, если взяться сравнивать с этими, завершающими, еще пахнущими чернилами.
Я вновь и неминуемо возвращаюсь к «воинам». Демон. Виктория. Слива. Мои друзья. Они действительно были Воинами. Они пришли на эту землю дать бой обыденности и безразличию. Они пришли стать легендой… даже если из всех живущих подобное утверждение верно для одного лишь меня. О да, теперь понимаю ясно: я счастливый человек, ведь я был вместе с ними в этом бою. Мы так много думали о том, как закончим свою жизнь, но никогда не задавались вопросом, будет ли что-то после. Я и сейчас стараюсь об этом не думать, и все же каждый раз, ночью, — не понимаю, что заставляет меня — подхожу к окну и, вглядываясь в темную бездну неба, разговариваю с ними…
— Как ты там, Виктория?
Виктория: «Ты не поверишь, но здесь очень даже мило, Гоголь».
— Неужели, Вик?
Виктория: «Ага. Так и есть. Мы веселимся и ничем, похоже, кроме этого не занимаемся! Удивительно!»
— А как там Слива?
Виктория: «Спроси у него сам! Что он, маленький, что ли?»
— Эй, брат! Как ты там, Слива? Присматриваешь за нашей принцессой?!
Виктория: «Ну, я от тебя не ожидала, противный!»
(Как помню ― всегда обижалась на «принцессу»).
— Ха-ха, Вик, капризуля какая!
Слива: «Спрашиваешь, Гоголь! Глаз с нее не свожу!.. Гоголь, тут такой же парк, как наш, представляешь! Мы скоро позеленеем, наверное, оттого что из него не вылезаем, ха! Только не вздумай распускать нюни, что ты не с нами! Все так, как должно быть. Ты понимаешь?»
— Теперь ты говоришь мне: «Не распускай нюни». Все правильно. Так и должно быть… Ну а где этот разнузданный переросток?! Что-то он на редкость молчалив… Демон!
Демон: «Привет-привет, Гоголь-дурилка!..»
— Рад встрече, брат! Рад снова тебя слышать.
Демон: «Я тоже. Брат!»
— Как ты там? Рассказывай.
Демон: «У нас так все здорово, Гоголь, что и рассказывать будто не о чем. Мы ведь не привыкли говорить о том, как все «лучше некуда», правда же? Главное — не забывай о нас. А мы-то с тобой всегда. Мы рядом!»
— Я это знаю… Ребят, я хочу о той своей мечте вам… я…
Ну, хватит.
Если вовремя не вмешаться в игру воображения, оно способно унести в неведомые дали, лишить рассудка. А рассудок — так уж по всему выходит — мне еще в надобности.
Вытираю левой ладонью намокшие глаза, отпускаю в свой адрес крепкое словечко и, развернувшись, бреду от окна к постели — спать. Впереди ночь с ее магическими снами. Пока я еще бодрствую, успеваю кое о чем поразмыслить.
В голову упрямо забредают мысли, такие что… Виктория и Слива были бы достойны жить дальше и быть вместе. Они были бы достойны иметь ребенка. Так же, как Демон и Марго были бы достойны растить своего малыша, сильного и красивого, сами становясь чуточку лучше, воспитывая его; с замиранием сердец наблюдая, как с их помощью он познает мир — бушующий, жестокий и все равно удивительный. Я?.. А я, быть может, заслуживал бы дописывать эти строки в окопе, посреди пекла войны, вымазанный грязью, истаявший и отрешенный. Взгляните-ка на это.
