Кэтрин Мадженди - Над горой играет свет
— А Мика и Энди?
— Разумеется, они поедут.
— Она их просила или только меня?
— Всех вас.
Я сурово стиснула губы.
— Хочет, чтобы все к ней вернулись.
— Сама скажешь братьям или хочешь, чтобы я сказала?
— Я сама. Но Мика не поедет.
— Уверена, что поедет.
— Ни за что. Только если захочет посмотреть на дохлую тетю Руби.
— Вирджиния Кейт!
— Она получила по заслугам!
— Такого никто не заслуживает. — Ребекка потерла лоб. — Дядя Иона встретит вас в аэропорту. Остановитесь у него и тети Билли. — Она взъерошила мне волосы. — Он добрый. У него вам будет хорошо. — Она заглянула мне в глаза. — Так ты едешь?
Я кивнула.
— Наверное, надо взять с собой какие-то вещи. Помочь тебе собраться?
Я помотала головой. Придя к себе, выложила на кровать то, что может пригодиться. Юбка, платье, три рубашки, парочка маек, синие джинсы, хлопковые бриджи, туфли, шлепки, теннисные туфли, белье, носки, два лифчика.
Откапывая в комоде свой дневник, упрятанный под шмотками, наткнулась на странный комочек. Это был утягивающий пояс-грация. Я совсем про него забыла. Забыла, как тогда его притащила Ребекка и как мы потом болтали, сидя по-турецки, почти соприкасаясь коленями. Я долго смотрела на пояс, потом решила его примерить. Дверь на замок, шорты долой. Сунув ноги внутрь квадратика, легла на кровать и принялась его натягивать. Это было непросто, но я все-таки справилась. И сразу почувствовала, не могу, будто мне перекрыли всю кровь, я оказалась в тесном капкане. Вцепившись в край этой прорезиненной гадости, я попыталась ее стащить. Ничего не получалось, она накрепко прилипла к мигом вспотевшей коже.
Я пыталась снова и снова, пока не стало все саднить. Скатившись с кровати, я просеменила к двери и громко позвала Ребекку. Я заметила, как дрогнули ее губы и брови, но она мужественно сдержала приступ хохота.
— Ребекка, помоги мне стащить эту штуковину.
— Что ж, попробуем. — Кряхтя и рыча, как борец, она начала скатывать штуковину в рулон, от талии и дальше, но на середине бедер рулон застопорило.
— Как же ты ухитрилась это надеть, а, лапуля?
Зарычав в ответ, я пыталась сдвинуть завернутый край ниже.
Она осмотрелась.
— Может, с пудрой удастся?
Она сняла с пудреницы янтарную крышечку и, обмакнув пуховку, припудрила мне ноги и бедра, вся комната наполнилась терпким сладким ароматом.
— Так. Ложись на кровать, хорошенько выдохни и втяни живот.
Я так его втянула, что чуть не слиплись кишки. Зато Ребекке удалось избавить меня от этого кошмара. И тогда уже она разразилась смехом. Усевшись, я ошарашенно на нее посмотрела, но тоже начала хохотать, от смеха ведь тоже плачут.
Я надела шорты, Ребекка, успокоившись, снова захихикала.
— Муся-Буся. Помнишь, как она нас осчастливила своим визитом? И как она привела этого пахучего деда?
— Еще бы. Такое не забудешь.
— А этого ее песика?
— Импер, его собачье величество, царь собак. — Я тоже захихикала. Хихикать было приятно, раньше, глядя на постоянно хихикающих над чем-то девчонок, я недоумевала.
Ребекка умолкла, глядя на мои сложенные уже вещи.
— Я смотрю, у тебя целых два чемодана.
— Просто не знаю точно, что пригодится. Вот и набрала, на всякий случай. И ведь непонятно, сколько там пробудем. — Я не смела на нее взглянуть, тоже всю припорошенную пудрой. Уголки ее губ еще были приподняты в усмешке, но сейчас опустятся в горестной гримасе.
— Конечно, вещей нужно много. Может, останешься там на лето. — Она улыбнулась, слишком лучезарно. — Самолет завтра, рано утром. А сегодня мы можем вместе что-нибудь приготовить, если ты еще хочешь.
— Я хочу.
Ребекка ушла, а я села на кровать и уставилась на чемоданы. Один, в голубую и белую клетку, как плед, купила мне Ребекка. А страшненький желтый был тот самый, с которым я прибыла в Луизиану.
Энди и Бобби торчали у себя в комнате, играли в «Звездчатые уголки». Когда я сообщила Энди, что мы уезжаем, Бобби заявил:
— Я хочу с Энди.
— Нет, Бобби. Прости, но тебе нельзя, — сказала я.
— А почему? — Он надул губы.
— Наша мама тебе не мама, — объяснил Энди.
— Ну и что? Моя мама не ваша мама, но она вам мама. Почему ваша мама не может побыть моей? — Бобби воинственно сложил руки на груди. — Я хочу поехать с Энди.
Энди кинул в Бобби мраморный шарик:
— Эй, брательник, послушай, что я тебе скажу.
Бобби стоял неподвижно, но все-таки скосил глаза в сторону Энди.
— Я хочу, чтобы и ты поехал, но никак нельзя, — продолжил Энди. — Это невозможно объяснить. Ты бы и сам не захотел остаться в этом ужасном месте. Точно не захотел бы.
Бобби убежал весь в расстроенных чувствах.
— Пусть. Все равно я не поеду, — сказал Энди.
— Не могу же я совсем одна.
— Почему бы нет? И с какой стати я должен ехать? И скажи мне прямо, ты-то зачем едешь?
Я не знала, что на это ответить, только просила:
— Мика точно не поедет, придется мне одной. Пожалуйста, Энди.
Энди сгорбил плечи.
— Ради тебя, но не ради нее.
Он вскочил и вприпрыжку убежал из комнаты.
Когда Мика вернулся домой, я качалась в кресле на крылечке, поджидая его.
— Салют. — Он уселся во второе кресло, вытянув перед собой длинные ноги. — Прекрати так походить на маму, ты меня бесишь.
— А ты прекрати так походить на папу.
Он вскочил и начал, спотыкаясь, мотаться по крыльцу.
— Как тебе, похоже на папу?
— Да ладно тебе. Он теперь почти не пьет.
Мика захохотал и плюхнулся обратно.
— Ми-и-ик?
— Да? — Он небрежно откинул со лба волосы и стал раскачиваться, будто ему совершенно все равно, что я сейчас скажу. Но я видела, как он весь напрягся, что ему совсем даже не все равно.
— Мама попала в аварию. Она в больнице, а тетя Руби умерла.
Мика перестал раскачиваться, но ничего не сказал.
— Я еду туда, Энди тоже.
Лицо его стало белым, как неисписанные еще листки в моем дневнике.
— Ты ведь не рассчитываешь на то, что я тоже поеду. Ведь нет, Вистренка?
— Но почему? — Я раскачалась сильно-сильно, чтобы он понял, что мне сейчас нет дела до его дурацких попреков маме.
— Я сказал тебе однажды, что никогда больше туда не вернусь.
— Но тогда ты был совсем мальчишкой.
— Не в этом дело. — Он встал и подошел к краю крыльца. — Пойдем прошвырнемся.
— Прошвырнемся?
— Да, пройдемся немного.
И мы пошли, как тогда, в день моего приезда. Мика засунул руки глубоко в карманы, шагал широко, какой-то жираф. И прямо на ходу, без всякого предупреждения, выдал мне:
— Гадского дядю Арвилла я убил.
Я замерла как вкопанная посреди улицы. Я вытаращила глаза, будто увидела что-то невообразимое, например хрюшку за рулем. Мика схватил меня за руку и сдернул с места.
— Что-что? — спросила я.
Он молчал, потом тихо произнес:
— Мне постоянно снятся кошмары. Не могу я туда вернуться. — Он потер глаза кулаками, пытаясь отогнать то, что увидел. — Я его толкнул. Но я не хотел ничего такого. Клянусь.
Я вспомнила тот день, все звуки и все запахи.
— Он сам… — Мика сглотнул, кадык судорожно дернулся вверх. — Он пытался меня изуродовать.
— Это как?
— Да так, пакостные дела, понимаешь?
Я понимала, что пакостные, но что конкретно — не очень.
Он вдруг испытующе на меня посмотрел:
— А тебе он никаких гадостей не делал?
— Нет.
Мика стиснул мое плечо:
— Честно?
— Честно. Он меня вообще не замечал.
Он снова заглянул мне в глаза и, молча кивнув, вытер лицо полой рубашки.
— Мика, что тогда произошло?
— Я забежал по лестнице на второй этаж, чтобы смыться от дяди. Хотел выпрыгнуть из окна, а он уже сзади. Дышит перегаром мне в шею, лезет. — Мика сжал кулаки. — Я обернулся, оттолкнул его, он свалился, и прямо на эту ржавую железяку, она его пропорола. Я слышал, как у него внутри что-то зачмокало, потом из него хлынуло, ну и все остальное. Я не знал, что же мне теперь делать. Сиганул из окна и побежал в лес, прятаться. Там ты меня и нашла. А что было дальше, ты знаешь.
К концу его рассказа мы успели вернуться к дому. Уселись во дворе на травку.
Я стала рвать травинки и складывать их в кучу.
— Я не знала.
— Черт, а откуда тебе было знать? Я никому об этом не рассказывал. По-твоему, такое можно кому-то рассказать? — Он прошил меня взглядом. — И ты чтобы никому. — Губы его задрожали. — Обещай мне. — Он крепко схватил меня за плечи.
— Я никому не скажу. Обещаю. — Сердце мое выскочило из груди и устремилось навстречу моему взрослому брату. — Ты не виноват, Мика. Не виноват.
— Я был совсем пацаном. — Он спрятал лицо в ладонях. — Иногда я как наяву вижу, как булькает кровь, как она хлещет. До сих пор меня преследует эта картина.
