Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма
– Дадим ему поспать. – Йозеф приобнял Лили за плечи и повел ее к двери. – Предлагаю и вам вернуться в постель хоть на несколько часов, моя дорогая.
Она отстранилась от него.
– Нет, я хочу остаться с Беньямином.
– Вы помешаете ему отдыхать. Позже придете, когда Гудрун будет мне помогать.
– Вы не понимаете, – сказала Лили. – Беньямин умрет, если я не останусь поддержать его. Он должен слышать мой голос…
– Незачем, – прервал ее Йозеф, жадно вдохнув всей грудью ее аромат. Цветочный, хотя он не смог вспомнить, что это за цветок. – Беньямин совершенно точно вне опасности.
– Страшней опасности не бывало, – прошептала Лили, поглядывая по сторонам. Она сделала несколько шагов назад.
И Йозеф вдруг испугался. Образ его милой девочки уже вторично, казалось, стал не таким четким. Ему почудилось, что если он немедленно не примет меры, Лили ускользнет и окажется навечно для него утеряна. Он потянулся обнять ее, но там, где ожидал ее ощутить, ее не было. Он лишь поймал ее запястье. Прижал его к губам, осыпал поцелуями.
– Дорогая моя, вы подумали о том, что мы с вами обсуждали вчера?
Она глянула на него столь изумленно, что Йозеф осознал: он недостаточно отчетливо выразился.
– Мы говорили с вами о том, чтобы стать не просто друзьями. Понимаете? – Ее легкий кивок взбодрил его. – Сможете вы научиться любить меня? Сможете ли жить со мной как дорогая мне спутница жизни?
Лили покачала головой и высвободила руку.
– Этому никогда не бывать.
От такого прямого отказа сердце у него рухнуло. Солнце исчезло, и комната стала серой и безвидной, как жизнь без Лили.
– Молю вас, подумайте. – Йозеф бросился на колени. – Смотрите, какого раба делает из меня ваша красота, моя дорогая. Я лишь прошу позволить мне заботиться о вас. Мой брак – притворство. Моя жизнь до вас была пуста. Я человек небедный. Я смогу вас щедро обеспечивать. – Он вцепился в подол ее халата. – Я дам вам – если вы однажды ответите мне на чувства…
– Но мне ничего не нужно.
– Не говорите так. – Йозеф вскинул руки к ней на бедра и заплакал. – Я сниму изящную квартиру в лучшей части города. Мы наполним ее модной мебелью, изящными одеждами, украшениями, мехами… всем, чего желают молодые женщины. Я лишь прошу вас подумать. Я буду ждать ответа.
– Мой ответ не переменится. Пожалуйста, встаньте.
Он поглядел на нее.
– Не подумал бы, что вы так жестоки. – Йозеф неловко поднялся, держась за кровать. – Беньямин? Вы с ним… – Он подавился вопросом. Отвернулся, промокая глаза, а затем вскинулся и резко спросил: – Беньямин говорит вам, какая вы красивая?
– Беньямин никогда не видел меня красивой.
– Тогда другие мужчины…
– А им-то что? Вы видели полицейских. – Она помахала рукой у себя перед лицом. – Они видят одно лишь безумие. То же и с другими мужчинами. Они замечают мое состояние, а не меня.
– А есть, значит, и другие мужчины? – Как ни странно, надежда его воскресла, когда она не стала этого отрицать. Он решительно приблизился. – Разве не предпочтете вы одного мужчину, который любит и ценит вас, многим, кто не любит и не ценит?
– Вы мертвы, – сказала Лили.
Он сглотнул.
– Старше вас – быть может, однако…
– Нет. – Она глянула в окно, где скопища бабочек рисовали переменчивый узор теней, похожий на только что раскрывшуюся на подоконнике листву. – Вы мертвы.
– Подумайте хорошенько, Лили. Как я уже сказал, вы ни в чем не будете нуждаться. Я выделю вам часть своего состояния, его хватит до конца дней ваших, если я… если мы безвременно расстанемся. – И вновь он черпал силы из воспоминания о широком проливе лет между своими родителями. – Могу ли я что-то сказать или сделать, чтобы вы передумали, Лили?
Вместо ответа она двинулась к бабочкам. Они витали над ней, как цветочные лепестки, цеплялись за волосы, за плечи. Наполняли ее сложенные чашечкой ладони.
– Все, что угодно, – сказал Йозеф, глядя, как она превращается в другую богиню – Флору, воплощение весенних цветов, юности и красоты; две последние могли бы опосредованно вновь стать его.
– Отвезите меня в Линц.
От изумления он разинул рот.
– В Линц! – Почему в Линц? Был ли это наконец намек на происхождение Лили? – Разумеется, моя дорогая. Если вам так угодно, мы поедем в ту же минуту, как Беньямин оправится до той степени, чтобы оставлять его на Гудрун. Дитя мое милое, я вас отвезу куда угодно – в Париж, Флоренцию, Венецию, Рим, Лондон… – Он умолк, едва дыша, не в силах поверить, что она соглашается. – Но скажите же мне, зачем вам в Линц?
– Там прекрасные альпийские виды.
– Дражайшая Лили, мы поедем в Швейцарию, если вам хочется гор… – Йозеф широко раскинул руки.
– Нужно в Линц, – настаивала она, ловко избегая его объятий. – Там все началось. Чудовище будет уже слишком взрослым, когда прибудет в Вену. Отвезите меня в Линц, и я пригляжу за тем, чтобы все кончилось, не начавшись.
После обеда состояние Беньямина ухудшилось. Внутренние повреждения явно оказались серьезнее предполагаемого: у него развился жар, он метался и бредил. Гудрун, поджав губы, варила травы и совала амулеты причудливой формы ему под подушку. Йозеф, вне себя от нетерпения, выслал Лили прочь, объявив, что это может быть заразно, и теперь вышагивал по кабинету, стараясь не встречаться взглядами с экономкой.
– Печь, – выкрикивал Беньямин. – Я горю в ней. Выпустите меня.
– Нужно вызвать его родителей, – настаивала Гудрун, пока они промокали горячечное тело юноши губками с прохладной водой. – Попомните мои слова, ночью он нас покинет.
– Все еще есть надежда, – возражал Йозеф, приходя в ужас от мысли о приезде семьи Беньямина. – Не хочу я, чтобы они видели сына в таком состоянии.
– Да уж всяко им лучше проститься с ним живым, а не мертвым.
– Пряничная крыша, – стенал Беньямин. – Отломите кусок.
– Еще льда, – проговорил Йозеф. – Подождем. Жар может скоро спасть.
Гудрун сжала губы.
– Хорошо.
Йозеф вернулся к кровати и увидел, что здоровый глаз у Беньямина открыт, зрачок движется, словно наблюдает за чем-то плавающим по комнате, но незримым для Йозефа. Растрескавшиеся распухшие губы юноши разомкнулись.
– Безумие. Кончено. Цветы. Сказка.
– Да, да. – Йозеф счел эти более-менее связные слова хорошим знаком. Он отметил, что пульс у Беньямина тоже успокоился. Если повезет, мальчишка все еще может выздороветь. А если нет, как сможет Йозеф нести ответственность за его смерть? И не разрушит ли это сделки с Лили? Он грузно присел. – Как же я виноват перед тобой за все это, Беньямин. Как мне это искупить? – Он на миг задумался, вспоминая их ночные разговоры в более счастливые времена, и добавил: – Когда тебе станет лучше, мы займемся твоим образованием. Жалко будет, если такой ум, как у тебя, пропадет впустую. – Беньямин не отозвался. Взгляд его теперь уперся во что-то на потолке. Глянув вверх, Йозеф увидел сотни бабочек, цеплявшихся за края чего-то вроде спешно натянутой пряжи. – Психе, – пробормотал доктор, надеясь, что их присутствие не есть знак скорого отбытия души.
Гудрун осталась дежурить первая. Наскоро поужинав, Йозеф уселся за стол, поглядывая на часы, и стал ждать, когда явится Лили. Незадолго до полуночи он снял портрет отца, отвернул его лицом к стене и, не без труда отложив все дела, позволил себе предаться фантазиям о радостях странствий в компании Лили. После Линца он предложит двигаться дальше на запад, в Мюнхен, или, быть может, – раз ее тянуло к альпийским видам, в Зальцбург. Он надеялся, что милое дитя не станет упорно дожидаться выздоровления Беньямина. Оценить, всерьез ли она к нему привязана, не удавалось. Йозеф сомневался в этом: времени прошло не так много. Разумеется, у нее перед юношей некий долг признательности – за то, что он спас ее у Башни дураков. Йозеф потер глаза и зевнул. Качественное образование будет более чем должным воздаянием за полученные раны. Увы, одно было ясно: Беньямин никогда не исцелится полностью. Рука у него совершенно разбита, нога сломана в трех местах и срастется, похоже, так, что станет короче, и в результате он будет хромать до конца жизни, а Фукс пока так и не осмотрел его поврежденный глаз. Йозеф понимал: каковы бы ни были увечья Беньямина, они станут ему вечным упреком, мелким, но неизбывным изъяном в счастье, которое наступит для него с Лили. Быть может, она со временем поймет, что даже человек старше ее все равно предпочтительнее калеки.
Он задремал и проснулся, упираясь лбом в пресс-папье. Сны у него были оживленные, поцелованные солнцем, теплые, наполненные весенними звуками: курлыканьем горлицы, зовом кукушки, гудением пчел, – а под всем этим возносился и опадал тихий голос. Звуки природы погасли вместе с грезой. А голос остался, хотя слов Йозеф по-прежнему разобрать не мог. Вот голос сделался громче – мелодией из нескольких нот он неумолимо влек его за собой по коридору, вверх по лестнице, по переходу, пока Йозеф не добрался до комнаты больного. Он толкнул дверь и увидел, что Гудрун спит в кресле у окна.
