Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма
– Я ничего о нем не знаю, – ответила она тихо. – Я никогда там не была, но любому понятно было, как Беньямину страшно.
– Вы там никогда не были. – Йозеф натужно сглотнул. – О. – Чуть погодя он добавил: – Тогда откуда вы, Лили?
Она скользнула взглядом в сторону.
– Смотрите, и цветы тоже здесь.
– Это бабочки, дорогая моя.
– Вы уверены?
– Лили, – сказал он раздраженно, – где вы были, прежде чем оказались здесь? Месяц назад, допустим? А в прошлом году? Где вы жили? Да, в 1898-м? А в 1897-м что делали? Вы были в Вене во время выборов 1895-го?
– Я вам говорила. Меня раньше не существовало. По крайней мере, в таком виде. Меня создали, чтобы я пришла сюда…
– Прекратите! – Йозеф опустил лоб в ладони. – Не надо. – Успокоившись, он добавил тише: – Да. Вы пришли уничтожить чудовище. Я вроде как должен вам помочь. Тогда скажите мне, кто вас создал, Лили. – Он протянул к ней руки. – Кто ответствен за вашу красоту?
– Может, вы сами.
Йозеф тяжко вздохнул.
– Вряд ли. – Если б можно было создавать что-нибудь по глубочайшему томлению своему, никому бы не нужен был Бог.
– Может, я сама себя изобрела. Вас, себя, Беньямина. – Взмахом руки она обвела комнату: – Все это. – Свет таял; в этот миг она выглядела меньше и как-то даже юнее – и бесконечно уязвимее. – Думаете, это возможно?
– Нет. – Йозеф не сводил с нее глаз. – Нет, Лили. Нет.
Лили показала на Беньямина.
– Бабочки льнут к нему.
Йозеф уловил в ее голосе новую грань – страх. Лили схватила его за руку.
– Что это значит, Йозеф? Что это значит?
Осознав, что он лежит в обычной постели с подушками и бельем, Беньямин внезапно перепугался. Он умолял не везти его в больницу. Если ты бедняк, цену медицинского обслуживания проштамповывали числом сразу после смерти и тебя отправляли на вскрытие. Осилив разлепить один глаз, он увидел, что находится не в АКХ. И не в убогом своем обиталище над конюшней. Тут не прогнувшиеся половицы с дырами, отмечавшими жилища крыс и мышей, а натертые и прикрытые турецким ковром доски. Потолок гладок и бел, в середине его – изящное пересечение балок без всяких следов привычных, обмазанных глиной ласточкиных гнезд, пристроившихся среди грубо сбитых перекладин. Тщетно искал Беньямин общительную сипуху, что днем устраивалась у незастекленного окна. Чуть приподняв голову, он увидел платяной шкаф красного дерева и комод ему в пару, книжные полки с томами, названия которых он не мог прочесть, – и две крупные, хорошо знакомые ему лодыжки.
Он откинулся на подушку и сделал вид, что спит. Но поздно: движение не осталось незамеченным. Гудрун надвинулась на него.
– Ну-ну, вот так угораздило тебя, дружочек. – Беньямин не ответил, и она спустила пар на подушке, приподняв ему голову и взбив перья. – После вот такого, говорю тебе, будешь держаться поближе к дому. – Гудрун встряхнула одеяло. Оно опустилось на тело невесомо, как облако, и Беньямин задумался, почему так слабо чувствует свои конечности.
– Я ног не чувствую…
– Скоро почувствуешь. Мы тебе дали кое-что от боли.
– Спасибо, – слабо проговорил он.
Гудрун отвесила подушке последний тумак.
– Тебе повезло, что хоть выжил. Если б не я – ну и не доктор, конечно…
– Спасибо, – повторил он. – А где Лили?
– Ох, несдобровать тебе, если бы тебя на нее оставили, – отрезала Гудрун. Губы у нее шевелились и дальше, но Беньямин уже вновь соскользнул в теплую черную тишину.
Когда он вновь проснулся, рядом сидела Лили. Она подтащила кресло к кровати.
– Ну, теперь у нас обоих волос немного. А что у тебя с бедненьким глазом, Беньямин? Я тебе говорила держаться от того человека подальше. Почему ты меня не послушал?
– Доктор сказал, я должен. Мы пытались выяснить, кто ты, откуда.
– Но теперь ты все обо мне знаешь.
Он промолчал.
– И всегда знал. Просто теперь пора бы уже вспомнить.
– Я не понимаю. – О чем это она? Хоть и пытался, Беньямин не помнил, чтобы они когда-либо прежде бывали вместе.
В одной их ночной беседе, оживленный обильными возлияниями, доктор заявил, что греческий бог Зевс рассек души человеческие надвое и сделал так, чтобы половинки тосковали друг по другу.
– Любовь, – говорил он, потягивая себя за бороду и слегка ухмыляясь, – есть попросту низменное именование поиска цельности.
Беньямин тогда рассмеялся, а доктор процитировал философа Платона. Изначально человек выглядел не так, как ныне, а в человечестве было три разновидности: мужчина, женщина и третья форма – идеальное соединение первых двух. От внезапного видения громадного повара – ни мужчина, ни женщина, а до невероятия и то и другое – Беньямин теперь содрогнулся. Для него в этом уродстве не было ничего идеального. Но кто же станет спорить со знаменитым Платоном?
– У нас в народе это зовется башерт, – пробормотал он, осознав, что вновь его уносит.
– Что это? – Лили склонилась поближе.
– Разделенная душа Платона. Башерт — слияние с утерянной половинкой. – Он попытался дотянуться до нее, но усилие оказалось непомерным. – Так говорят, если пара растворяется в изумлении любви, дружбы и близости. И после этого они уже никуда друг от друга не денутся, ни на миг.
После бессонной ночи Йозеф был благодарен, что Гудрун его не стала будить. Явила неожиданную доброту. Дорога ей была эта семья, хоть и вела себя экономка резко. А потом врач подумал, что не звать его могут по другой, более зловещей причине. Набросив что-то из одежды, он поспешил по коридору в старую комнату Роберта, и только там неровное дыхание с кровати успокоило его: Беньямин еще цеплялся за жизнь. В комнате словно заблудилось эхо – как в пустом театре или концертном зале между представлениями. «Весь мир – театр»[122], – уверял нас английский Бард… Врачу доставались роли в стольких драмах, что куда там многим другим, хотя его переговоры с Норнами обычно происходили в молчании. Сейчас казалось, будто в воздухе повисла великая сага, рассказанная не целиком. Отбросив эту мысль, Йозеф подступил к неподвижному телу.
– Есть изменения? – спросил он, взяв юношу за запястье. Пульс рваный, но не такой слабый, как вчера. Еще оставалась надежда. – Он заговаривал?
Из теней донесся едва слышный шепот:
– Немного.
Комната смотрела окнами на улицу. Шторы здесь были толстые – защищали и от уличных звуков, и от света газового фонаря снаружи; тут было все еще темно, если не считать хилого ночника, озарявшего изголовье, но и только. Когда глаза привыкли к сумраку, он увидел, что в кресле, придвинутом к изголовью кровати, – не Гудрун: в нем калачиком свернулась Лили. Она была укутана в халат на несколько размеров больше: девушка встала, и полы повлеклись за ней, образуя омут бледного шелка у ее босых ног. Рождение Афродиты, подумал зачарованный Йозеф. Не впервые он подмечал в ней черты богини. О, каково же оно – просыпаться каждое утро и видеть такое! Вероятно, ему стоит предпринять более решительные шаги. С Бертой он даже подумывал бежать в Америку. Еще не поздно. А затем он увидел темные круги у нее вокруг глаз.
– Почему вы сидите с пациентом? Я велел Гудрун вас не беспокоить.
– Она старенькая, ей нужно поспать. – Лили пожала плечами. Халат соскользнул с одного плеча и явил ночную сорочку тончайшего батиста. – Ну и я сама хотела. – Йозеф оторвал взгляд от мягкой припухлости ее грудей. Она держала Беньямина за руку, и врач вынул его ладонь из ее.
– Вы сказали, что пациент заговорил. Он ясно мыслил?
– Вполне.
Йозеф помедлил, опасаясь того, что Лили скажет дальше. Он чувствовал в ней перемену. Что-то неопознанное. Быть может – подавляемое волнение. Она выглядела уставшей, но глаза ее сияли.
– Он рассказал вам, что с ним случилось?
– Нет, мы говорили о Платоне.
Йозеф вытаращил глаза.
– О Платоне?
– Да. Он сказал, что мужчины и женщины когда-то были одним существом. Что мы всю жизнь ищем другую половину себя.
Йозеф скрипнул зубами.
– Нет-нет, Лили. Когда мы с ним обсуждали эту самую мысль, я втолковывал Беньямину, что это всего лишь аллегория, чтобы объяснить биологическую нужду мужчины в женщине. Будьте так любезны, раздвиньте шторы, моя дорогая.
Комнату залил бледный солнечный свет. Йозеф услышал, как у Лили перехватило дыханье. Он глянул через плечо: вся оконная рама покрыта множеством белых бабочек, и все они колышут мягко крылышками. Их черные крапины теперь смотрелись пустыми глазницами черепов. Йозеф больше не в силах был выносить их отсутствующего, злобного взгляда. Раз мальчишка не смог избавить дом от этой напасти, придется нанять кого-нибудь с улицы. Какого-нибудь современного Хамельнского Дудочника, соответственно оснащенного, вооруженного скорее фиалом, нежели флейтой. Он пощупал Беньямину лоб и осмотрел зримые раны. Юноша вздрогнул и что-то пробормотал, когда Йозеф приподнимал края повязок и проверял, не началось ли заражение. В последние годы даже недолгое воздействие Wienfluss[123] могло оказаться смертельным: в набухшее русло однажды принесло холеру.
