Э. М. Хоумс - Да будем мы прощены
Мы переезжаем из Делавэра в Мэриленд, проскакиваем мимо Балтимора и оказываемся в центре Вашингтона. Я веду их на короткую экскурсию по Капитолию, к мемориалу Второй мировой, потом к мемориалу Джефферсона, памятнику ветеранам Вьетнама, памятнику Линкольну, мемориалу Иводзимы и к Белому дому.
И у каждой достопримечательности я рассказываю связанные с ней исторические факты. В какой-то момент тетка останавливается и говорит:
– Вы что думаете: моя история отличается от вашей? Я здесь родилась.
– Но ваши родные переехали сюда из другой страны, – отвечаю я растерянно.
– Ваши тоже, – парирует она. И права.
Муж звонит еще раз десять, и когда мы готовы двигаться дальше в Виргинию, тетка объявляет, что решила вернуться домой. Она вручает мне лекарство Рикардо и пишет, как и когда его давать.
– А от чего оно конкретно? – спрашиваю я.
– Оно помогает ему думать в школе, – говорит она. – Но когда оно перестает действовать, он бесится и кидается на стены – я тогда посылаю его погулять.
Мы прощаемся и сажаем ее на поезд на Юнион-Стейшн. Она в бейсболке с эмблемой ФБР, купленной в сувенирной лавке на перроне. Тетка явно рада, что ее отпустили, а мальчик доволен обществом Эш и Нейта.
Мы движемся в Вильямсберг и прибываем перед ужином. Дети быстро врубаются в программу. Эш хочет одеться в платье того времени. Я начинаю оформлять прокат в Гостевом центре, но Нейт наклоняется ко мне и говорит:
– Не усложняй себе жизнь: купи новое, и вшей не будет. И вообще она его отдавать не захочет.
Я так и поступаю – покупаю ей платье, а она в придачу хочет башмаки переселенцев, которые тогда делались так, что левый от правого не отличался. Мы их покупаем, а мальчики хотят треуголки и деревянные ружья, которые кажутся достаточно безопасными, пока ребята не начинают ими пользоваться как битами и фехтовальными рапирами. Мы заезжаем в магазин Тарпли и на почту, где Нейт покупает старые газеты, всякие юридические документы и прокламации, Эш набирает себе гусиных перьев и порошковых чернил, а я играю роль человека-банкомата. И каждый раз, когда покупаю что-нибудь для кого-то из детей, приходится покупать то же самое для остальных. Стоит мне вынуть бумажник, они сбегаются, как утята, но Нейт, как ни странно, хочет очень мало. Каждый раз вместо вещей он говорит: «Я возьму деньгами», – и я ему даю десятку или двадцатку. Эшли нужны серебряные украшения, потом какая-то керамика, потом свечка для учительницы рисования, и еще, еще, еще. Я невольно задумываюсь, как должен был выглядеть банкомат того времени. Человек, сидящий в центре города на мешке золотых монет?
У меня смутные воспоминания о том, как я бывал здесь давным-давно, и в Йорктауне мне купили черное деревянное копье с резиновым наконечником – я потом его использовал как удилище.
Обедаем мы в «Йе олде паб» и посещаем какое-то вечернее представление, где нас всех учат танцевать виргинский рил.
– Обычно у нас одна комната, а у родителей другая, – говорит Эшли, глядя на наш большой номер в гостинице.
– На этот раз ночуем вместе, – сообщаю я, и тема закрыта.
В отеле мне почему-то не так напряженно, как было бы дома. Не надо думать о готовке и уборке, и ощущение такое, будто у меня есть поддержка: экономка, вооруженная дополнительными наволочками и подушками, и пожилой консьерж, который не выходит из-за конторки, но отлично снабжает нас билетами на все, что мы хотим: от танцевальных выступлений до экскурсий на ферму и занятий с оружием.
Шведский стол Рикардо завораживает.
– Это как праздничный завтрак, – восхищается он, – как складчина в церкви, когда ходишь и берешь что хочешь, и еще, и еще.
Я ему даю лекарство. Он заедает его десятью кусками бекона, четырьмя блинчиками, половиной тарелки каши, большим черпаком яичницы и какой-то плюшкой с корицей. Нейт и Эшли, привычные к школьным обедам в кафетерии, скромно обходятся кашей и фруктами. Эта скромность меня восхищает.
Эшли решает, что мы должны в это время жить более полной жизнью, и хочет, чтобы мы передвигались по номеру при свечах. Мысль об огне меня напрягает, и я соглашаюсь только на фонари. Чернилами и гусиным пером мы пишем друг другу письма и записки, запечатываем их сургучом и посылаем либо экспресс-почтой, складывая самолетики и запуская их в воздух, или же, что медленнее, «пони-экспрессом»: Рикардо на деревянной лошадке, но она отправляется лишь раз в пятнадцать минут.
Каждый из детей находит себе территорию в номере и ее осваивает. «Офисом» Эшли оказалась ванная, Нейт занимает письменный стол, Рикардо орудует в районе мини-бара, из которого по моей просьбе убрали всю выпивку. Я потом вижу солдатиков, расставленных в нишах, где раньше были бутылки. Моя личная зона – половина двуспальной кровати, которую мы делим с Нейтом. Ночью я просыпаюсь – Нейт спит с открытым лицом, дыхание у него свежее.
Эшли ведет себя тихо, часто сидит у себя в «офисе», посылая текстовые сообщения или ведя долгие разговоры с какой-то школьной подругой. Потом она засыпает на полу. Когда я подхожу, голова у нее лежит на коврике из ванной.
– Кажется, задремала я, – говорит она, когда я ее бужу.
– Пока разговаривала?
– Мне моя подруга рассказывала историю.
– А родители твоей подруги не возражают, что она так поздно не спит? – Эшли молча пожимает плечами. – А междугородние разговоры как?
– Никак, – отвечает она. – Звонила я, а платить за междугородние не придется: все включено.
Пока дети завтракают, я выясняю вопрос у портье за конторкой. Он мне предъявляет счет на четыреста долларов.
– Я платить не буду, – говорю я и прошу позвать менеджера.
– Ладно, – говорит менеджер. – На двести согласны?
– Сто пятьдесят и не больше, – говорю я, и менеджер соглашается.
Эшли я ничего не говорю. Незачем портить ребенку настроение, и хорошо, что есть подруга, с которой можно поговорить.
Каждый раз, глядя на Рикардо, я не могу сразу вспомнить его имя. Тут есть дополнительное осложнение: у него на куртке табличка, где вылинявшим маркером написано: «Привет, меня зовут КЭМЕРОН».
– Кто такой Кэмерон? – спрашиваю я.
– В смысле?
– «Привет, меня зовут Кэмерон»?
– Наверное, так звали человека, у которого эта куртка была раньше, – отвечает он.
– А почему ты оставил это имя?
– Мне так нравится. Я называю куртку «Кэмерон».
И мы замолкаем.
Пока мы возле здания Вильямсбергского суда ждем Эш и Нейта, которые захотели послушать речь актера, изображающего Джорджа Вашингтона, Рикардо спрашивает:
– А зачем ты убил моих папу и маму?
– Я их не убивал. Это мой брат Джордж их убил, а я не виноват.
Я не ожидал ни такой прямоты от него, ни такой горячности оправданий от себя.
– Он меня тоже пытался убить?
– Нет, он никого не пытался убить. Произошел несчастный случай, огромное несчастье. Мне искренне жаль.
– Ты мне шарик приносил.
– Да. Я хотел посмотреть, как ты.
– А почем мне знать, что не ты это сделал?
– Ну, потому хотя бы, что меня там не было. Я потом приехал. А Джордж теперь в специальной больнице. Он сошел с ума.
– Он убил маму и папу, – повторяет мальчик.
– Не нарочно, – объясняю я. – А потом он убил маму Нейта и Эшли.
Я не знаю, известно ли это мальчику, и не знаю, стоило ли об этом ему говорить, но почему-то захотелось до него довести, что не у него одного утрата.
Мальчик качает головой:
– Он богатый человек с большим телевизором, ему никого не надо было убивать.
– Это верно, – соглашаюсь я. – Ему никого не надо было убивать.
Я начинаю паниковать. Может, я забыл дать ему лекарство, и это всплытие со дна, прояснение связано с тем, что он не получил лекарства, и теперь непонятно, что дальше будет. Он сейчас превратится в Невозможного Халка?
– Ты лекарство сегодня принимал? – спрашиваю я.
– Да. Ты мне сам его давал утром.
Нейт и Эшли выходят из здания суда, и мы идем на демонстрацию мороженого, которое делают в колониальной кухне, а потом на ленч. Я все жду, чтобы что-нибудь случилось, но ничего не происходит, и жизнь продолжается.
В конце дня звонит гулятель собак и спрашивает:
– Вы кошку видели перед отъездом?
Вопрос явно с подвохом.
– А что, она пропала?
– Она родила котят, – отвечает собачник. – Шестеро здоровеньких, один не выжил. Я его похоронил под розовыми кустами за домом.
– Не знал, что она беременна. Она ни разу не говорила.
– Я думаю, мне надо их всех взять на осмотр.
– Да, имеет смысл. А как Тесси?
– Не в своей тарелке, – говорит он. – Да, и еще: она их родила в главной спальне. Я все с кровати выбросил, правильно?
– Да, отлично.
– Если будут новости, дам вам знать, – говорит он и вешает трубку.
Наверное, вид у меня удивленный, поскольку дети спрашивают:
– Что случилось?
– Тесси родила котят, – отвечаю я, и у них лица становятся еще более недоуменными.
