Георгий Осипов - Конец января в Карфагене
Для чего пришли — нам самим не понятно, а с какой целью нас пригласили — никто не говорит. Начал нервничать даже Дымок: «Я знаю такие хаты. Сейчас заявится (он произнес кличку страшного человека) с коллегами, и начнут… гостить». В конце фразы он неожиданно возвысил голос, и в нем прозвучала шукшинская горечь. Вот как называется такая разновидность шантажа — гостить. Придут, и будут гостить. Запомним.
Но никто не пришел. Мы так и не дождались ни более блатных, чем Дымок, бандитов (это хорошо), ни кого-либо из взрослых членов этой обеспеченной (судя по мебели и сервизам) семьи. Дымок стал частым гостем в этом доме. Родители девицы оказались врачами. Оба — и мать, и отец. Ночные дежурства, хата свободная — делай, что хочешь. О политике, отметил я, здесь помалкивают. Неужели они всем довольны? Не верится. И как насчет родственников за границей, при фамилии на «ман»? Неужели всех поубивали, никто не уцелел? А Дымок постепенно начал пропадать в чужой квартире на слишком высоком для меня этаже целыми сутками.
Подобно Сермяге, а отчасти не без его влияния, я и у себя выработал панический страх высоты. Благодаря тому, что страх у нас общий, как и неприязнь к альпинистам с каскадерами — мы с Сермягой редко ссоримся.
Разных любителей лазать по карнизам, нащупывая впадины, как эрогенные зоны, Сермяга недолюбливает с первого класса, а возможно, и раньше. Он беспощаден даже к Высоцкому, не может простить тому «парня в горы тяни — рискни», весомо добавляя, что парней тянут не в горы, а в другое место за другое место: «По собственному опыту знаю».
Если в актовом зале нашей школы с нами рядом никого не было, мы, задрав головы и подпрыгивая, с остервенением оплевывали изречения Маркса, где он сулит любознательным питурикам достичь сияющих вершин науки.
Если человеку так не нравятся горы и высоты, его, возможно, под землей дожидаются те, кто готов исполнить обещанное? Всякий раз, если при мне выкорчевывают пень старого дерева, вблизи с которым прошла моя жизнь, я надеюсь, что из безобразной земляной раны, разбрызгивая щепки и опилки, ринется наружу прожорливое войско Подземных, прогрызая дорогу возмездию и тишине.
Он так и не расплатился за те черные очки, выданные ему Демешкой, и они не защитили его от лучей ядовитого солнца. И оно все-таки испепелило моего друга в самый разгар листопада. В месте нашей последней выпивки, на балкончике летней эстрады в Дубах, я обнаружил поверх побелки неровное зеленое пятно — крохотное растение выпустило здесь девять плоских листьев.
Дымок сам раскрыл мне тайную причину своей симпатии к дочери докторов. Заходит однажды, ставит на круглый стол бутылку «Мелитопольской», я приношу стаканы, он разливает минеральную, смотрит, как испаряется пузырящийся газ, и произносит без одобрения и без порицания:
«Она сидит на игле».
Дед Демешко — ветеран МВД, а дядя — шофер неотложки. От деда ему досталось потертое кожаное пальто, а от дяди — шоферская кожаночка. Ко мне же попала дядина бобина, где человек, похожий на Рыбникова (голосом) исполняет ряд хороших старых песен: про курочку, про бутылкина с вытрезвилкиным, про скандал в кафе-шантане и тому подобное. Лента была совсем ветхая, поминутно обрывалась.
Под невысоким, но тенистым деревом напротив моего дома, расстелив поверх травы полиэтилен, торговала арбузами подозрительная троица. Кто-то у них время от времени что-то покупал, тогда они подходили и пили квас из той же бочки, что и Азизян по дороге на курсы программистов. В середине 90-х годов маршруты старых знакомых частенько пересекались, только они уже почти не узнавали друг друга, погладывали как-то странно, что-то припоминая, да и шли себе дальше. Несмотря на вполне обычный, затрапезный облик этих торговцев, временами мне чудилось, что они вместе с резиновыми арбузами свалились на полиэтилен откуда-то сверху и, выполняя задание, присматривают либо за мной, либо, на худой конец, за Армянским Карузо, время от времени выкрикивающим со своего римского балкона интересные вещи.
Итак, почти неделю длилась эти «война взглядов». Вот Азизян в темных очечках, зажав под мышкой свернутую тетрадь, отпивая квасок, поглядывает на мои окна. Я же, отступив в глубину эркера, рассматриваю в бинокль Азизяна. А за мною, поверх дюжины бутафорских арбузов, поджав по одной ноге, словно бегуны перед стартом, следят те трое, из внешнего пространства.
Между тем продавцы арбузов успели нажить себе врагов, и те приняли соответствующие меры. Тихим и ленивым воскресным полднем подъехал милицейский фургон, и его дверь распахнулась сразу за квасной бочкой. Я проходил домой из «Овощного» и, увидев, что за квасом нет очереди, решил посмотреть прейскурант, мне стало интересно, сколько стоит теперь кружка кваса. Но я так и не узнал нынешнюю цену. Со стороны милицейского газика послышался ослиный немузыкальный рев. Желающих посмотреть этот спектакль оказалось совсем немного — квасовщица да я. По выходным квартал вымирает — все трудятся на огородах. Милиционеры аккуратно, не превышая полномочий, проталкивали в фургон продавца арбузов. Он оказывал им пассивное сопротивление, упирался руками и ногами, время от времени трубя по-ослиному и озираясь. Мы не поздоровались, но успели бегло улыбнуться друг другу. Это был Дымок.
В одну из весен 80-х годов откуда-то, по распоряжению свыше, не иначе, в городской черте появились дятлы. Пересекая прозрачный, безлиственный скверик, я вдруг услышал с высоты прерывистый стук и, обогнув дерево, увидел птицу. Я решил, что это единственный дятел, случайно залетевший в центр города, но их оказалось несколько. И вскоре к ним привыкли, как к скворцам или синицам. Капало с крыш, бугристый асфальт выпирал среди луж посреди тротуара. Я возвращался из кино. Ходил на дневной сеанс, пересматривал «Укол зонтиком». Меня выписали из дурдома, и перестук капель говорил мне не о дятлах, а о пресловутой оттепели. Мне навстречу по гранитной кромке тротуара вышагивал Мардук, в синем пальто с иголочки и новеньком берете на аккуратной голове.
Ишь, береточку нацепил, подумал я о нем, как отяжелевший в неволе тапир про лесного щеголя-дятла. Он меня узнал, сердечно поздоровался и тут же посоветовал забыть про группу «Ярмарка» и полуподпольный альбом «О чем не расскажут прилавки». Он теперь поет в группе «Эрос», и это совсем-совсем другой уровень. Под мышкой, как и шесть лет назад, он держал какой-то диск, завернутый в местную газету.
— Кто это?
— Бой Джордж. Ты его не любишь, я же знаю.
Не он один, мне многие капали в те обманчивые дни на мозги: «Ну почему ты не создаешь группу, чего ждешь»?
Постепенно, одни раньше, другие чуть позднее, они это прекратили. Даже Сермяга (оставаться просто Данченко или Нападающим ему оставалось недолго) мало-помалу перестал приветствовать во мне потенциальную знаменитость. Мы с ним вели жизнь двух безработных порноперсонажей, иногда обмениваясь идиотками или бутылками. Наш город был тогда гораздо меньше изуродован теми, кто, плюнув на залупу, поразвязывали руки разным там «группам».
Вскоре после той встречи с Мардуком одна полубезумная вафлистка с друзьями снова потянула меня в Москву. Без водки (сухой закон), без симпатичных тебе людей я убивал там дни в кинотеатрах повторного фильма.
Однажды я появился под памятником Свердлову, рассчитывая найти в этом месте общего с Азизяном приятеля — он хипповал. Эта зловонная мода на хиппизм воскресла у нас вместе с легализацией уфологии и переизданием «Сионских протоколов». Тем вечером его там не оказалось, зато ко мне пристали трое питерских питуриков: один пухлый такой и жирный, в берете и плаще, двое — в каких-то галифе и кофтах. Толстяк, шурша плащом, выведывал мои музыкальные вкусы. Я, чтобы не просвещать этих халявщиков, коротко бросил:
«Мардук».
Они сперва благоговейно изумились, затем пожурили Мардука за ренегатство, за переход в коммерческий «Эрос» из авангардной «Ярмарки», но признали, что он своим присутствием способен облагородить любой коллектив. Береточка сомкнул пальцы рук на груди и с жаром вымолвил:
«Голос… оперный».
Мне ли не знать…
Азизян определился грузчиком в магазин с пустыми витринами. Ради меня он, толком не понимая, зачем это нужно, повторяет свою старую фразу: «Приятно глянуть на полки», сопровождая ее жестом руки. Он без интереса выслушивает новости про успехи Мардука и невпопад припоминает: «Как ты ему тогда — та видал я твой Пэт Бун в белых тапочках! А сейчас же этих «пэт бунов» завались. Нашлепали будь-будь. Из коллекции академика Гольданского! Одним словом — приятно глянуть на полку».
К лету девяностого года Азизян в гастрономе уже не работал. По выходным его можно было застать под стеною магазина бытовой химии на небольшом внутригородском рыночке. Он продавал, точнее, пытался продать «с пола» какие-то журналы и аудиокассеты («Человек возит с Турции»).
