Кристиана Барош - Маленькие радости Элоизы. Маленький трактат о дурном поведении
А вот чего никто больше не умеет, так это делать такое миндальное печенье, какое делала Жюли. Теперь его покупают в Эксе, коробками по пятьсот штук, вздыхая и приговаривая: «В наше время сласти даром не раздают. Да и было ли когда такое?»
Анри тем временем никак не мог угомониться, просто бес в нем сидел. В Леопольда пошел, не иначе! Марианна с этим мирилась, в первый раз — кисло, во второй — нашла, чем подсластить: его звали Ришар, и с тех пор он прижился в доме… Но сердце у нее к этому не лежало, во всяком случае, в привычном смысле… Иногда кто-нибудь слишком громко повторял: «Ох, уж этот Ритон, он явно из породы…», и Марианна смеялась вместе с другими. Она встречалась глазами с Элоизой, и обе улыбались, чуть наклонив голову. Тайное ликование, но на донышке этой тайны всегда остается легкий привкус горького миндаля. Марианна усердно рисовала акварелью, Элоиза бросала копье — жизнь в самой себе находит способы примирения с существованием. Верность теперь не в моде, только и всего, и даже скрывать, что вытворяют, теперь перестали. Молодые, еще не утратившие своей бескомпромиссности, поглядывали на «предков» с едва уловимым презрением: уж они-то, конечно, будут другими, более разборчивыми. Элоиза никак на это не реагировала: поговорим потом, только это будет не скоро… а может, и никогда.
Именно в это время проект устройства водохранилища и вызвал из небытия Виноградный Хутор, заставив заняться им вплотную. Теоретически он принадлежал старшей ветви Дестрадов. Вот только линия дяди Мориса прервалась вместе с жизнью Людовика, единственного внука, в двадцатилетием возрасте погибшего в дорожном происшествии. Морис, Сюзанна, их дочь и их зять — все они умерли, горе убило их наповал, так же неумолимо, как тот мотоцикл, что сшиб мальчика. Со стороны Дедули, наследника своего единокровного брата, остались Элоиза и Анри.
Конечно, за дом обещали компенсацию. Анри ничего не имел против, да и Элоиза, в конечном счете, тоже. И все же она колебалась, горло перехватывало от печали, перед глазами всплывали туманные картины, словно коричневатые выцветшие снимки из Дедулиного сундучка. Она говорила себе, что за эти полвека никто не платил за дом налогов и даже не интересовался, надо ли еще их платить. Умом Элоиза понимала, что усадьба должна была перейти в собственность коммуны, пусть даже никакой коммуны уже не существовало! А вот сердцем — это совсем другое дело!
Годы разом напомнили о себе. Стоя перед зеркалом в спальне или ванной, глядя на свое отражение в оконном стекле между раздвинутых занавесок, Элоиза твердила: «Черт возьми, мне шестьдесят два года!» Да, больше полувека прошло между сегодняшним днем и теми сумерками, когда Морис запер дверь на два оборота в присутствии всех родных, сидевших, опустив головы, у пруда. И вдруг она поняла, что все эти рождественские елки, вокруг которых собирались несколько кланов, и все эти десерты, из которых самые вкусные относили не способным передвигаться старикам, все эти праздничные обряды были всего лишь отчаянной попыткой вернуть Виноградный Хутор, повторить, хоть как-нибудь залатать стараниями детства прорехи времени…
Ганс не мог понять ее до конца: на острове Ре у него была только кормилица, которую он навещал раз в год, и вспоминал он по-настоящему не столько дом, сколько порт. Но он старался: «Успокойся», — говорил он, прижимая ее к себе движением куда более молодым, чем они оба.
Анри, заложив руки за спину, ходил вокруг сестры и мрачно твердил:
— Ну, что ты занудствуешь? Если жизнь — это куча узлов, то я их разрубаю, как Юлий Цезарь!
— Не Цезарь никакой, а Александр! — перебивала его Фло, старшая дочка, латинистка, помешанная на своей науке, — а он гнул свое:
— И я даже толком не знаю, где он, этот Виноградный Хутор! Да и знал ли когда-нибудь? И вообще, хватит, ты меня достала!
Элоиза, с внезапной грубостью, ответила: она ни от чего не отказывается, она не намерена никого «доставать», как элегантно выразился ее братец, она только хочет — но это обязательно, и тут она не уступит, — она хочет еще раз увидеть Виноградный Хутор.
Корали, ее младшенькая, хихикая, пожала плечами, упрямо молчавший Жюльен широко раскрыл глаза, потом снова прикрыл их, он только об одном и мечтал — работать с деревом, остальное не имело ни-ка-ко-го значения: «Не пойму, с чего вы такой шум подняли из-за старой развалины!» Что касается Эмили, она чуть наставительно прошептала: «Мама, перестань, ты становишься сентиментальной!» Но Элоиза взглянула на нее: «На этот счет кое-что должно быть известно и зеркалу в ванной, детка!»
И вот, один за другим, после долгих споров, все они заявили, что хотят поехать и посмотреть на этот чертов Виноградный Хутор, — все-все, и дети Элоизы, и три дочки Ритона, и Фред, незаконный сын, которого Марианна подхватила в распростертые объятия, когда его мать умерла от рака. Сын, вы только представьте себе! Она заставила Ритона признать мальчика: пусть хоть раз, наконец, от его дурацких поступков будет какая-то польза! И, право же, «этот парень оказался Дестрадом из Дестрадов», говорили все кругом, кивая, но с поджатыми губами.
Элоиза положила конец спорам, объявив, что они с Гансом поедут вдвоем. Все остальные, охваченные стремлением «поддержать ее в этом испытании», на самом деле хотят поехать из чистого любопытства, а ей это ни к чему, они на разной волне.
— Да вы вообще не знаете, где он находится, Виноградный Хутор, вы ничего о нем не знаете, до сих пор мы о нем и не говорили.
— Мама, с твоей стороны это эгоцентризм.
— Сначала излишняя чувствительность, потом эгоцентризм? Ты меня балуешь, Эмили.
Элоиза смерила взглядом старшую дочь, и та отвернулась, разом почувствовав себя маленькой: в раннем детстве, когда она не слушалась, мать вот так же холодно молча на нее смотрела.
— Ты мне надоела, дочь моя. Мне не нужны твои взыскательные оценки, не помню, чтобы я когда-нибудь навязывала тебе свои, но, раз тебе непременно хочется…
Эмили совсем не хотелось, и она удалилась, выставив живот и увлекая за собой нареченного, который, по обыкновению своему, мнения никакого не имел. Он явно не будет командовать в доме, да и поверьте, у него, похоже, и желания-то такого нет. Что ж, у каждого свои радости.
Остальные, разочарованные или отрезвленные, отодвинулись на исходные позиции. Когда Элоиза закрывает тему, ни к чему и старания вернуться к разговору. Только Марианна сердито ворчала в коридоре, что все-таки Ритон тоже имеет право!
— Пожалуйста, не называй меня Ритоном, пора бы уже от этого отвыкнуть, я давно не пятилетний ребенок. — В энный раз. И прибавил: — Мне дела нет до этого дома, я не мог бы сказать, ни как он выглядит, ни где находится, так что незачем тебе в это соваться, мадам Дестрад.
На самом деле он все понимал. Элоиза ни в малейшей степени не была собственницей, но держалась за камни, видевшие ее совсем крохотной, присутствовавшие при рождении тех, кого она любила. Они умерли, и кто — разве что она сама? — помнит их лучше, чем стены, доски пола, длинные деревенские столы, ступеньки, истертые топавшими по ним детскими ногами, решетчатые ставни в летних комнатах… Этот дом в ее памяти занимает почти такое же место, как Параис. Ритон вернулся в нижнюю комнату, где штукатурка впитала отзвуки разговоров с Дедулей и стены перебрасывались его смехом. Элоиза не решилась продать Параис, хотя понимающие люди советовали это, и были веские причины это сделать… она попросту не смогла. Вот то же самое повторялось и теперь.
Элоиза стояла перед застекленной дверью, уставившись в пустоту. Ритон обнял ее сзади, прижался и стал вместе с ней смотреть в сад, хотя ровно ничего видно не было: разом стемнело.
— Не плачь.
— Я и не плачу. Дело не в слезах, Ритон, совсем не то. Я просто-напросто поняла, что уже не помню, где мы когда-то спали, где хранились елочные украшения, где мы ели все вместе. Мне всего-навсего хочется освежить воспоминания. А потом пусть все будет как будет, можешь не беспокоиться.
Они долго простояли так, молча утешая друг друга.
«Мне пятьдесят пять лет, — думал Ритон, — нет, пятьдесят семь. Да какого черта, зачем мне считать прошедшие годы?»
* * *Сидя в машине, Элоиза печально и пристально вглядывалась в пейзажи, вглядывалась с жадностью, которую Ганс, должно быть, ощущал, потому что сам себе улыбался. Прежде нежности, раньше дружбы уже существовал этот восторженный голод, Элоиза и у него такой замечала, тот же самый, везде и всегда. Это они чувствовали одинаково. Конечно, желание, горевшее между ними, немного остыло, потребность знать уменьшается по мере узнавания, это неизбежно, Элоиза не обольщалась на этот счет, никогда и не надеялась на другое. Но, тысяча чертей, до чего же это было хорошо!
При одной только мысли об этом она засмеялась. Ганс обо всем догадался и, не поворачивая головы, похлопал ее по коленке:
