Майкл Корда - Богатство
– Но всем этим можно гордиться, правда?
– Честно говоря, этого мы н е должны чувствовать. Отец выплачивал долги Кира обществу, ни больше, ни меньше. Гордости он нам не позволял. Кроме того, возникла проблема, которой отец не мог предвидеть – состояние стало настолько велико, что творило деньги быстрей, чем он мог их раздавать. Он, против собственной воли, обладал проницательностью Кира – на каждый отданный миллион он получал десять миллионов из-за возрастающей цены на недвижимость, а поскольку он вкладывал деньги в благотворительность, она не облагалась налогами. Это было как безотходное производство – чем больше он отдавал, тем больше увеличивал активы, и тем меньше налогов должен был платить. Думаю, отца это искренне огорчало. Даже если бы он был таким безжалостным бароном-разбойником, как Кир, он не смог бы увеличить состояние больше, чем занимаясь филантропией в огромных масштабах и на основе христианских принципов. За свою жизнь он отдал почти миллиард долларов, вдвое увеличил состояние, и считал себя неудачником. Поучительная история.
– В чем ее поучительность?
– Что даже благие намерения имеют неожиданные последствия. – Он сделал паузу. – Мои дети этого не понимают. Возьми Сесилию. Она думает, что единственный способ творить добро – это уйти в мир и разделить страдания с бедняками. Но это же абсолютная чепуха! Конечно, это прекрасно подходит для религиозных мучеников, но мой отец в Кайаве сделал гораздо больше для людей, чем Сесилия когда-либо сделает в Африке. Или вот Патнэм. Он отвернулся от меня из-за Вьетнама. Заметь себе, я его за это уважаю, я бы даже согласился с ним теперь, в ретроспективе – но интернациональные учебные программы Баннермэна принесли миру больше пользы, чем марши протеста. Мои дети приняли Трест как данность. Нет, это неправда. Они н е н а в и д я т его, потому что он сделал их отличными от других людей. Они не видят, что это огромная ответственность, нечто, благодаря чему они могли бы принести пользу обществу, если бы проявили хоть немного интереса.
– А Роберт? Он, конечно, заинтересован?
– Да, черт побери! Он – исключение. Но о н не собирается беспокоиться о каких-то проклятых сиротах, правда?
Он говорил о Роберте, и обо всех родных так, словно она знала их не хуже него. Когда он восхищался ее платьем, то мог сказать: "Конечно, это не тот цвет, который пошел бы Сесилии, верно?" – словно они с Сесилией были лучшими подругами.
И вот таким образом он начал включать ее в круг своих решений. Он мог протянуть ей лист бумаги, предложение из семейного офиса о финансировании новой гостиницы в Кении (неотразимое сочетание помощи Черной Африке и хорошего возмещения вкладов), или об увеличении инвестиций Фонда Баннермэна в высокие технологии (возможность огромных прибылей, связанная с огромным риском) и спросить: «Как ты думаешь, дорогая, что нам следует делать?»как будто ее мнение много для него значило.
Время от времени она удивлялась, какова ее роль, с его точки зрения, и что бы сказало его родственники, если бы знали. Она никогда не считала себя деловой женщиной, однако удивилась, насколько это оказалось интересно. Вопросы, которые решал Артур Бвннермэн были для не для рядового бизнесмена, хотя бы и очень богатого. Он, например, был безусловно, единственным человеком в Америке, который платил налоги д о б р о в о л ь н о, пусть и не правительству – его взносы на благотворительность были так велики, что превышали налоговое обязательство, но он р е ш и л отдавать добавочные 10 процентов в год, словно сам себя обложив налогом.
Поток меморандумов из семейного офиса, однако, заходил далеко за границы финансовых вопросов. Пригласит ли ААБ ( как он всегда обозначал себя на письме) на обед советского министра финансов, учитывая эффект, который это может произвести на различные группы по борьбе за права человека и еврейские организации, а также помня, что это может оскорбить китайцев, которые и так близки к тому, чтобы запретить Фонду Баннермэна вновь открыть Американо-Китайский Институт в Пекине? Сделает ли ААБ крупные инвестиции в предприятия, принадлежащие черным американцам? Какова точка зрения ААБ, что телевизионная станция, большая часть акций которой принадлежит семье Баннермэнов, демонстрирует порнографические фильмы? ( "Думаю, мы все за это, черт побери, разве нет?" – сказал он, расхохотавшись, однако несколько недель спустя она заметила, что он, не афишируя, продал акции).
Без труда, ибо обладала ясным умом, она начала понимать курьезные правила, которыми управлялся Трест. Здесь не должно было быть инвестиций, так или иначе затрагивавших семью, никаких связей с людьми, чья репутация была в чем-то сомнительна, приобретения крупных компаний ( Баннермэны никогда не должны быть заподозрены в том, что они стараются доминировать в бизнесе), ни инвестиций с высокой степенью риска ( важнее, чтоб состояние оставалось неизменным, чем достигало высоких темпов риска), и главное, никакой огласки ( имя Баннермэнов должно появляться в прессе, только когда они отдают деньги, но не когда их делают).
Иногда она думала, что если бы связь между ними была основана только на сексуальной страсти, она бы быстро закончилась. Не то, чтобы они не занимались сексом, и не то, чтоб это не имело значения, как для нее, и гораздо больше для Артура, но между ними было нечто, гораздо большее. Она не испытывала к нему сильной сексуальной страсти, и втайне стыдилась этого, но выходит, как рад был бы указать Саймон, сексуальная страсть была не самым необходимым в ее жизни. Еще ребенком она видела, куда это может завести, и так и не смогла изжить последствий. Все, что ей было нужно – это место в чьей-то жизни, б е з о па с н о е место, и если это включало постель, прекрасно, она могла даже наслаждаться этим, но не было так необходимо, как доверие, привязанность, дружба, и чувство с о п р и ч а с н о с т и.
Невероятно, но все это она нашла в Артуре Баннермэне, хотя весь мир, если бы их связь обнаружилась, возможно, никогда бы не понял этого. Она догадывалась, что в ней бы увидели просто любовницу богача на сорок лет ее старше, и сделали бы естественный вывод, что между ними не было ничего, к р о м е секса, и в самой меркантильной его форме, хотя в действительности они больше всего напоминали старую супружескую чету. Или отца и дочь – но она мгновенно отгоняла эту мысль, когда та приходила ей на ум.
Постепенно она внесла некоторую степень нормальности в его жизнь. Они ходили гулять, разглядывали витрины, иногда даже останавливались что-то купить, как обычные люди. Порой ей даже удавалось вывести его в кино. Она занялась его питанием, не педалируя это, и приглядывала за количеством выпитого им виски. Он стал выглядеть моложе, стройнее, счастливей, и она была довольна переменой.
Проблему будущего она решила, просто перестав думать о нем.
Однажды вечером, в марте, она пришла на квартиру. Он ждал ее, как всегда – чувство пунктуальности было развито у него так остро, что он всегда приходил первым.
Он стоял у камина без пиджака, что позволял себе редко – даже, когда они проводили вечер вдвоем, на нем был костюм и галстук, и она удивилась, не случилось ли чего. Его лицо слегка покраснело, словно он занимался каким-то физическим трудом, но на это, подумала она, было не похоже.
Она подошла и ласково поцеловала его. Одной из лучших черт в нем было то, что он никогда не воспринимал ее, как нечто само собой разумеющееся – каждый раз он смотрел на нее, словно впервые.
– Чем ты занят? – спросила она.
Он виновато улыбнулся.
– Я хотел тебе кое-что показать. Сам сто лет его не видел. Пришлось забрать из кладовой и притащить сюда.
Она оглядела гостиную, но, казалось, ничего не изменилось – конечно, ничего, что потребовало бы от Артура двигать тяжести. Она чувствовала его возбуждение, и в то же время испытывала некую неловкость, как бывало с ней прежде, увы, слишком часто.
Ей хотелось бы попросить не переутомлять ее, или сказать, что ее беспокоит цвет его лица, спросить, когда он последний раз показывался врачу и что сказал врач, или предположить, что человеку шестидесяти четырех лет не стоит краснеть или тяжело дышать, потому что он сам двигал картину или скульптуру, но она знала, что Артур воспринимает подобные разговоры, как посягательство на его личное достоинство, и в определенном смысле будет прав.
– За следующей дверью, – сказал он. – Идем. – Взяв ее за руку, он проводил ее в кабинет, одну из тех бессмысленных комнат, оформленных дизайнером исключительно ради того, чтобы глава предприятия мог сидеть за столом и подписывать официальные документы, не подходящую ни для каких иных узнаваемых целей. Мебель казалась слишком большой, слишком дорогой, и слишком неудобной для нормального пользования. Посреди комнаты стоял крупный предмет, покрытый пыльным чехлом. Для произведения искусства он вряд ли был подходящей формы, но с Артуром никогда нельзя быть уверенной – его страсть к модернизму была полна энтузиазма и не подлежала критике, чем более гротескным был объект, тем сильнее привлекал он к себе интерес.
