Владимир Гусев - Дни
— Ирина! — сказал я.
Она только посмотрела стеклянно и отвернулась к его плечу.
Пробрался среди танцующих молчаливый шофер Napolis и, спокойно и с достоинством, сказал Альдо одну лишь — красивую, великолепную — фразу.
— Sí… Sí, — отвечал Альдо, не отпуская Ирину.
Моя позиция мне показалась смешной и пресной, я повернулся и пошел к Алексею; он непринужденно сидел, болтал со своей зеленой блондинкой; я знал, что силы, рассудка и «мелкого самолюбия» у этого малого, моего героя, хватит на пятерых.
— Алексей…
— А?
— Ну… ты понимаешь.
— Да что такое?
Я молчал; кроме всего, при женщине неудобно было.
Между тем в огромном зале, как снежный ком, нарастало дисгармоническое движение.
— Да что такое? — раздался рядом повышенный голос Ирины. — Чего пристали? Ну, я танцую, а дальше что? С кем мне еще танцевать? С кем хочу, с тем и танцую, в чем дело?
— Пойди с Алексеем Иванычем, — напряженно-шутливо сказал брюнет, хотя то замечание, на которое отвечала Ирина, видимо, сделал не он: чувствовалось по тону, что она отвечала женщине, нечто «незаметно» шепнувшей ей: как это умеют женщины. Действительно, желтая поспешно удалялась в танце.
— Алексей Иваныч, вон он сидит, — истерически-громко сказала Ирина. — Он ничего не понимает. Да нет, я не для того, чтоб он подходил, — пусть он сидит; скучно с ним. А сейчас мне весело; отстаньте. Вы ничего не понимаете. Ничего вы не понимаете, и все.
Она покраснела пятнами, углы рта ее странно двигались.
И она отвернулась к груди высокого Альдо.
— Она пьяная, надо что-то делать, — сказал я.
— Не такая уж она пьяная. Ты не знаешь, — отвечал Алексей.
Зеленая тихо отодвинулась, а все остальные уж, танцуя, усердно не обращали на нас внимания.
— Сделай что-либо; скверно. Мы не можем, — сказал я, глядя на толпу, обращаясь к Алексею.
— Ничего нельзя сделать, — так же глядя и спокойно-угрюмо отвечал он.
— И что́ это все такое? Что-то не пойму я. Кто тут кого…
Реплика повисла, Алексей хмуро смотрел перед собой и не двигался; он сидел, положив руки на локти старого узкого кресла, которое ему попалось у стены вместо стула, — сидел закинув ногу за ногу, подняв свой хрящеватый горбатый нос. Он выглядел картинно и знал об этом.
— Но надо же… Кубинцы так хорошо… — начал снова я, наблюдая за танцами. — Во́т еще… зов Кубы.
— Какой там зов Кубы, — сухо, как это у него бывало в минуты тайного напряжения, с улыбкой сказал он. — Это у нас с тобой… зов Кубы. А тут… Борьба природ, — процедил он формулу, видимо, придуманную уж давно.
— Как?
— Ладно… «как».
— Даже Куба ее не проняла, — добавил он. — Впрочем… все оно теории. А уж кто-кто, а эта дама умеет отучивать от теорий.
Появились среди танцующих Саша и Петр Петрович.
Пудышев по-хозяйски взял Альдо под руку. Петр Петрович подцепил Ирину; и так это физически ловко они сделали, что пара пошла за ними. Будто коней повели.
Все четверо приближались к нам.
Мы с Алексеем подобрались; я косо взглянул.
У него был «сонный»… известный мне вид.
Те приблизились, мы поднялись.
— Кажется, Алексей Иванович? Уведите даму, — интеллигентски, но с тайным напором сказал Петр Петрович.
Коренастый Пудышев еле заметно частил дыханием, он заговорил, продолжая:
— Ты, Альдо, молодец. Так и надо. А что ж еще? Молодец. Так и надо. Но хватит: потанцевали… хватит.
— Да, конечно, — отвечал Альдо, с тревогой и с улыбкой глядя на всех.
— Теперь так. Вы идете с ней? — продолжал коренастый Пудышев, невозмутимо-прямо обращаясь к довольно высокому Алексею.
Алексей угрюмо посмотрел, потом обратился лицом к Ирине, глядя ей в лоб; но интересно, что с начала «скандала» в нем были эти спокойствие и угрюмость, но усталости не было; будто сама усталость была лишь интервалом меж чем-то и чем-то.
— Нет, я с ним не пойду. Он ничего не понимает. Скучно, ничего не понимает, — истерически завозилась Ирина.
— Ну, не понимает, и отлично, — с готовностью, четко и примирительно заговорил Пудышев. Алексей смотрел на них и молчал, Пудышев тут же забыл об Алексее: как только понял, что тот — не помощник в ситуации. — Тогда со мной. Пройдем со мной. Пройдем.
Он говорил уютно: так это умеют наши основательные мужички; он тащил и сильно, и мягко.
Это «пройдем», возбудившее во всех нас свои родные ассоциации и заставившее меня и (даже) Алексея слегка улыбнуться, и на Ирину подействовало так же. Ее сильная, природная натура, видимо в очередной раз закусившая удила, тут впервые отпустила свои тайные вожжи.
— Ну пройдем… как тебя? — вдруг несколько нарочито развязно «ослабла» и улыбнулась она. — Дава-ай, пройдем.
Они потащились к двери: коренастый Пудышев, деловито державший Ирину за талию, и она, смуглая, белая и цветастая.
Статная и статно колеблющаяся.
— Поездил… мужик. Все знает, — распуская струны, ухмыльнулся вслед Петр Петрович.
— Да он и без езды может. Таких видели, — пробормотал вослед Алексей.
— Ладно, пошумели, и хватит, — изрек я блочную формулу. — Понимает, не понимает… Куба… зов Кубы…
Предельность природы Кубы.
Мы стояли с Алексеем, говоря о незначащем.
Подошла Ирина.
— Ну как? — одновременно спросили мы с Алексеем.
— Да так, — отвечала она, скупо улыбаясь и глядя на Алексея.
Я смотрел то на ту, то на этого.
Оба усмехались виновато; именно оба, и именно виновато.
Мало что понимал я в этой истории.
Атмосфера Кубы неисповедимым образом подчеркивала странность этих отношений; при чем тут Куба — я так и не знаю и до сих пор.
Нечто чисто магнетическое и психологическое.
Мы были заняты то ездой-экскурсиями, то делом; в жизни моей промелькнул Сан-Педро — картинный камень-гора у города, камень, с которого видно — все; говорят, в ту особую, ясную, особо-ясную погоду, о которой любят толковать моряки, горцы, видно даже Ямайку, а то и Гаити.
Я смотрел, казалось — оно и видно; марево, капельно-ртутное, серебряно-льющееся пространство; темнеет? громадный медведь в море? темнеет? Нет? Нет.
Нет… нет.
Серебро и… море.
О море.
О зеленые холмы вокруг Сантьяго-де-Куба.
О небо, небо.
О небо.
Мы стояли; простор — простор.
Зеленое, голубое… Куба.
Проезжая назад, мы задержались на площадке за холодными, матово-капельными стаканами, в которых было много льда, меньше рома; светло-зеленое и слепяще-серебряное-голубое все господствовало над свежим простором; я знал, что море там, снизу, снова будет и ярко-синим и вместе темным, но сверху оно, как и всякое более или менее южное море при такой погоде, было бело-искрово; снова — ветер, снова — простор; вниз.
Машина плавно петляет по серпантину в тонко-ребристых и острых серо-краснеющих камешках; похрустывают эти камешки, оранжевый гравий под нами; наш Альдо улыбается то смущенно, то ребячески-радостно-безмятежно; шофер Napolis, вдруг обретший дар речи, — а мы уж квалифицировали его как эталон молчуна! — рассказывает Альдо о своих родственниках, к которым мы непременно заедем потом; там кофе прямо на ветках, там «ма-а-аме-ей» — та́к он произносит — там пиалы; там старые фотографии, там…; Альдо переводит; шофер уж чувствует обратную дорогу. Петр Петрович ухмыляется, поглядывая на простор, на свою любезную Кубу — на свою любезную Латинскую Америку. Зеленые холмы, оранжевая дорога, разговор о Кубе — о ее животных, растениях: зверей крупных нет, зато рыб и бабочек, птиц и этих — и земноводных…
— Но змея у нас лишь одна, — говорит Альдо.
— Ядовита?
Классический первый вопрос о змее: и знаем, а поддаемся.
— Нет, это красивый удавчик. Маха́ Санта-Мария.
Мы улыбаемся.
— Птицы — гарпии и… В музее, в Ольги́не, есть чучела зверей — экзотика: лиса, волк… заяц…
Едем.
Вновь — в город.
Мелькнули на возвышении желтые стены Монкада — образ войны и тревоги.
Едем.
Вверх и вниз улицы — холмистый Сантьяго; стены и балконы, и пышные, в светло-сиреневых и желтых цветах, кусты у одноэтажных домов.
То плоские, то уго́льные крыши.
Пальмы финиковые — приземистые, перистый веер; пальмы королевские, кокосовые — те — те; акации с гигантскими черно-коричневыми стручьями.
Куба!
Герой мой едет и не думает о тебе; но красота твоя — в сердце его и в сердце моем.
Он помнит, я помню белый, весь мягко белый песок Варадеро — песок, на который накатывают слюдянисто-прозрачные, агатово-лазоревые, покрытые глянцевым слоем чистого блеска волны безмерного, вечного моря; я помню, он помнит берег Плайя-Хирон — мертвую пляску пористого, острого камня, отверделого в корчах, в ноздреватых проемах; камня, вымученно-испитого — истощенного, иссушенного морем; камня, чьи профили и рельефы порою напоминают головы, бороды лихорадочных Дон Кихотов, зарытых в заветный, загадочный берег; а море?
