Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 14. Таежный тупик
Общим для всех развлечением было кино. За несколько лет на «Востоке» скопилось более шестисот фильмов. Из них «полный кассовый сбор» могли тут сделать лишь три-четыре десятка картин. Остальные — целлулоидная макулатура, которой прокат Антарктиду снабжает по принципу: бери, что дают. Но в этой особо драматической обстановке какая была избирательность, что «хотела душа» зимовщика долгой полярной ночью? Выясняя это, я вспомнил беседу с Константином Симоновым. На мой вопрос — о чем просили фронтовики, когда он, корреспондент центральной газеты, собирался в Москву? — Симонов рассказал, что в ряду прочего просили сказать «кому надо» не присылать фронту фильмы о фронте. «Мы от натуральных бомбежек чуть живы, а нам их еще и в кино». Вот и тут тоже: фильмы драматические и, пуще того, трагедийные, с разного рода бедствиями, тут не шли. При демонстрации «Экипажа», собиравшего всюду полные залы, все тут с мест повскакивали: «К черту этот пожар!
Выключай, Велло!» Зато «Мимино», например, смотрели множество раз. В числе любимых назвали ленту «А зори здесь тихие…»
— Но драма…
— Да, верно. Зато какая там баня! Помните?..
Киномехаником на «Востоке» добровольно был Велло Парк, заслуживший прозвище Киноман. Он загодя приносил и оттаивал от печки в стороне два фильма. Ежедневно оба показывал. Хочешь — смотри, хочешь — как хочешь.
Сам Велло нередко в полном одиночестве досматривал оба фильма.
Что читали? Все перечислить в ответ на этот вопрос зимовщики не могли. Сказали только: в Антарктиде об Антарктиде не очень читалось. Эти книги лучше читаются дома. Особо выделили Платонова, многие только тут его и открыли. Все прочитали Распутина «Живи и помни». И все в один голос просили сказать спасибо Виктору Конецкому за его хорошие книги о странствиях, за «Соленый хлеб», за «Рассказы матроса Ниточкина».
Ну и (каких чудес на земле не бывает!) дошла сюда, в Антарктиду, прошлогодняя публикация нашей газеты «Таежный тупик». Читатели, я надеюсь, поймут: не похвальбы ради автор решился сказать об этом. Просто очень уж любопытно: как восприняли вдалеке взволновавшую всех нас историю Лыковых? Газеты в «Мирном» зачитали до дыр, но кто-то их отложил, сберег как подарок «восточникам». И походом вместе с другими гостинцами газеты им привезли.
Читали по очереди, и, конечно, было о чем поговорить, поразмышлять. Два тупика. Две схожие и несхожие ситуации. В одном месте трагедия — добровольное от людей бегство. В другом тоже трагедия — отрезаны от людей. И стремления прямо противоположные: к людям и от людей…
— А что если б деда Лыкова в Антарктиду? Крепкий. Выдержал бы или нет?
— Пожалуй, сказал бы, что — ад, что это ему за грехи…
— А ты в который тут раз?.. В четвертый. И опять, поди, будешь проситься?
— Что сделаешь, тянет «белый магнит»…
На борту теплохода я не только расспрашивал. Ответил на множество разных вопросов.
Люди очень скучали по всему, что делалось в мире, пока они вдалеке зимовали.
Люди
Сейчас они разъехались по всей стране. Большинство — ленинградцы. Но двое живут в Архангельске. По одному — во Фрунзе, Тарту, в Москве, Якутии, Красноярске. Доктор Геннадий Баранов после отпуска будет принимать своих пациентов в маленьких Боровичах Новгородчины. Такова география жизни.
Возраст тоже неодинаковый. Самому старшему, начальнику станции, Петру Астахову — пятьдесят, младшему, Петру Полянскому — двадцать пять. Большинство — новички в Антарктиде. Четверо были в ней во второй раз: двое в третий, а один — в пятый.
У каждого своя судьба. И все двадцать навсегда связаны тем, что пережили вместе.
Там, на «Востоке», они даже внешне походили один на другого. Вот как на этом публикуемом снимке. Каждый может сказать: это я.
На фотографии, сделанной на борту теплохода, они уже другие. Уже в городском платье. Успели даже загореть. Об Антарктиде напоминают лишь бороды и усы, да еще кое у кого седина не по летам ранняя. По лицам можно судить о характерах, хотя, когда в редакции снимок рассматривали, ошибались в характеристиках.
Рассматриваю лежащий передо мной снимок. Какое лицо наиболее утомленное? Пожалуй, вот это, с бородкою клинышком, — повар Калмыков Анатолий. На корабле я долго его пытал про варку щей-борщей в Антарктиде, а он в разговоре то и дело сворачивал на рассказ о семье, о работе своей в Ленинграде. Видно было: соскучился. Я очень обрадовался, увидев в Одессе его в объятьях жены и двух ребятишек.
Причем повар, как полагалось в тот важный момент, на возвышении стоял, под флагами.
Но жена и дети не выдержали, подбежали к трибуне, запустили руки в рыжеватую бороду и что-то очень дорогое для сердца полярника говорили, говорили, вызывая вздохи и слезы сочувствия у всех стоявших перед трибуной.
В Антарктиду поваром ленинградский профессиональный слесарь попал, сам он сказал, «как кур во щи». Была у слесаря слабость — кухарил. Сначала дома, потом, чтобы устроить сынишку в лагерь, взялся там помогать. Позже на поварские курсы подался и работал в лагере уже «поваром натуральным». И вздумалось человеку испытать любимое свое дело не где-нибудь — в Антарктиде.
Три фигуры в этом краю считаются наиважнейшими — радист, механик и повар. В годы первых экспедиций поваров сюда приглашали из ресторанов, причем из лучших. По сию пору живут в Антарктиде легенды о кулинарных фантазиях этих ребят. Чудеса делали! Ныне ресторанных асов романтика Антарктиды почему-то привлекать перестала. Но чудес от повара ждут по-прежнему, ибо две только радости доступны тут человеку — еда и баня.
Не знаю, что вышло бы в эту зимовку у тонкого ресторанного мастера, но повар Калмыков Анатолий был на «Востоке» надежным, изобретательным, безотказным. Кроме похвал, перепадали ему и ворчания — все сносил. И всю зимовку три раза в день в тесноте на керосиновой печке на двадцать ртов было у него: первое, второе и третье. «И тут не то, что в кафе каком-нибудь городском — одно меню на полгода, тут надо было разнообразить, изобретать и действовать без оплошки — потому как нет ничего свирепее промерзшего и голодного мужика», — улыбается повар. В анкете на мой вопрос: «Чему научила тебя Антарктида?» — Анатолий Калмыков написал: «Терпенью и чуткому отношению к людям, уменью прощать минутные вспышки и слабости».
Таков один из новичков Антарктиды.
О каждом из двадцати мне хотелось бы рассказать. Каждого эта зимовка сурово проверила и чему-нибудь научила. Но должен признаться, не со всеми на теплоходе успел как следует побеседовать. А Велло Парка, например, и вовсе не видел, он остался в Антарктиде еще на месяц метеорологом на теплоходе «Профессор Визе».
Факт этот сам за себя говорит. После всякой зимовки, после этой особенно, сердце рвется домой. Но хладнокровный, уравновешенный Велло сказал: «Ладно, надо так надо…»
Вот на снимке моем в самом заднем ряду стоит Валерий Лобанов. О нем говорили, как о самом трудолюбивом, — «свое делает и чужое прихватит». Он и в анкете на первое место поставил труд: «Качество всего, что ты сделал. Антарктида проверяет сурово и беспощадно. Тут нельзя абы как, тут все должно быть надежно. Расплатой за небрежность или халтуру может быть жизнь».
«Тут в дело идет все полезное, чему успел научиться до этого», — мог бы сказать Геннадий Баранов, получивший тут, на «Востоке», лестное прозвище «терапевт-плотник». Школа строительных студенческих отрядов для Геннадия не прошла даром. Уменье держать в руках молоток, гвоздь, топор оказалось не менее важным, чем опыт врачебный.
«Оглянувшись назад, могу сказать: во многом я был зеленым до Антарктиды. Теперь чувствую: многому научился и не только в профессиональном смысле, но, главное, в понимании людей, их возможностей и своей ответственности. Прожитый год смело можно посчитать за два, а то и за три», — Сергей Касьянов, механик.
Это все говорят новички, впервые узнавшие Антарктиду. И любопытно было почувствовать: трагизм всего, что случилось, они восприняли как-то иначе, чем ветераны: «Ну говорили, что в Антарктиде трудно. Убедились — действительно трудно».
Такая точка отсчета жизненных трудностей очень важна, и особо возмужавшими, как мне показалось, возвращались домой два человека, совершенно не схожие ни внешностью, ни характером, ни образом всей предыдущей жизни. Когда из Стамбула мы шли по Босфору, на палубе теплохода я снял их стоящими рядом. И могу сейчас вглядеться в их лица. Совершенно не схожие! Один степенного вида очкарь-профессор, корректный, вежливый, несколько замкнутый. Это инженер-электрик Владимир Харлампиев. Другой — механик Сергей Кузнецов — похож на озорного мальчишку. Со всеми свой человек, весел, задирист, хотя, как мне показалось, сам к задирам не очень терпим и обидчив. Имеет два прозвища. За умелые руки и редкое трудолюбие — Макарыч. За щуплость и маленький рост (похудел на зимовке на семь килограммов) — другое очень веселое прозвище. Сергею тридцать. За словом в карман не лезет. На мой вопрос: «Усы добыл в Антарктиде?» — выпалил: «Я, Михалыч, с усами родился!» Всему «Востоку» на теплоходе Сергей объявил, что сразу по приезде в Архангельск намерен жениться. Из Стамбула он вез невесте подарки.
