Гарри Гордон - Пастух своих коров
— Спасибо, папа, — серьёзно сказал Вовка.
— Дети подземелья, — фыркнул Лонг.
Пришла Соня.
— Две новости, — засмеялась она. — Одна плохая, а другая херовая.
— Давай, — согласился Лонг.
— Нам опять срезали зарплату.
— А вторая?
— В этом месяце опять не дадут.
— И правильно. Зачем человеку местечковая газета? Да ещё на русском языке.
— Интересно, — вздохнула Соня, — что же будет послезавтра?
Два долгих звонка раздались в прихожей. Соня пошла открывать.
— Если это Рыба — убью, — предупредила она.
В комнату вошёл Парусенко в шортах и зелёных войлочных тапочках. Светлая майка на животе слегка подмокла. Незагорелые, немного женские, слишком прямые его ноги были в шрамах. В руках у него, кроме палки, ничего не было.
— Опять новости, — сказал он, оценив ситуацию. — В конце концов, ноги — это по моей части. Вон, все жилы повытаскивали.
— Ты откуда такой взялся?
— Прямо с Салехарда. Нет, вру, неделю уже здесь, завтра улетаю.
— Так ты мне палку принёс?
Парусенко присел на кровать, слегка развернул гипсовую ногу, прочёл надпись и вздохнул:
— Соня, выйдем на минутку.
Они вышли в кухню.
— Ну что, в полной замазке?
Не дожидаясь ответа, Парусенко вытащил из кармана бумажник, достал стодолларовую купюру. Соня молча бросила её в карман фартука, крутнула головой и заплакала. Нарочито громко стуча палкой, Парусенко вернулся в комнату.
— И долго ты собираешься валяться? Пошли на море!
— Ну и шуточки у тебя, боцман.
— Какие шуточки, я на машине.
— Прямо Оле-Лукойле какой-то! — засмеялся Лонг. — Тогда Вовку возьмём.
— А как же!
— Идите, мальчики, идите, — заволновалась Соня. Чувствовалось, что ей хотелось остаться одной.
У парадной действительно стояла чёрная «Ауди».
— Ты что, аудитором заделался? — спросил Лонг, укладываясь на заднее сиденье. — Куда поедем, на Чкаловский?
— А куда же ещё! Я там был позавчера. Правда, наших никого нет. Лето.
— И слава Богу. Куда ни плюнь, везде наши. И всем подавай какую-нибудь хохму. Надоели, как собаки. Ты прямо на тачке с Ямала?
— Что я, дурной? С моими ногами… Я открыл здесь представительство. Ты когда-нибудь думал, что в Одессе не будет газа?
Машина въехала на маленькую душную площадку над обрывом. Парусенко достал из багажника складной брезентовый стул. С помощью Вовки, палки и костыля они спустились по крутой тропинке. Пляж был почти пустой, только несколько москвичей и их женщин сидели и лежали в сторонке.
Море было спокойное, маслянистое, чайки сидели на воде, задрав хвостики.
— И что, я буду сидеть в этом шиз-Лонге, как белый человек? — радовался Лонг. — Вовка, купайся, сколько влезет! Впрок!
Правда, всё походило на рождественскую сказку. Вот только…
— Добрая фея Парусенко! Что, Одесса так и будет без газа?
— Я ж за рулём, — поморщился Парусенко. — Ладно, Вовка! Вот ключи. Поднимись к машине, нажми эту пикалку. Возьмёшь в бардачке бутылку, дверцу захлопнешь, пикалку нажмёшь.
— Понял, — обрадовался Вовка.
Тепловатая гранёная бутылка виски «Рэд лейбл» так хорошо легла на ладонь.
— Вот я и на Лонг-Айленде.
Большая детская голова Лонга запрокинулась на тонком стебельке, острый кадык задвигался вверх, вниз…
Утро за задёрнутыми шторами снова было то ли пасмурным, то ли солнечным. Наверное, всё-таки пасмурным. Вошёл Вовка с открытой бутылкой пива.
— Вот, мама велела, когда проснёшься.
— А где она? — глотнув, прошептал Лонг.
— На кухне. Сидит.
Сознание прояснялось, но от этого было не легче.
— Вовка, я вчера сильно шухарил?
— Да как всегда. Почти, — правдиво и печально ответил Вовка.
— А что Парусенко?
— Да ничего. За гамбургерами меня посылал. И водой «Колокольчик».
— Ты хоть накупался?
— До посинения, — оживился Вовка. — Нет, правда, папа.
Вчерашнее постепенно складывалось из обрывков, ярких, цветных, пристально освещённых. Да, сидел он на стуле и говорил стихами. Нога чудесным образом перестала ныть, а гипс на другой, поломанной, так нагрелся, что пришлось поливать его виски.
Затем он пел что-то «за Одессу» голосом Утёсова, и москвичи поглядывали на него с интересом. Потом… Увещевания Парусенко, размахивание руками. По какому поводу… Что-то кричал москвичам. Лонг прислушался. Ну да, что-то вроде «Москалi, огиднi iстоти, зганьбили неньку Україну! Я вас ненавиджу! Рашн-пидарашн, гоу хом! Чемодан — вокзал — Россия! А Парусенку не слушайте, я — одессит, а он делавар недоделанный… Более того, я римский консул Ахулий!» Господи… Потом… Потом полз по-пластунски к воде, изображая раненого краснофлотца. Мокрый песок, лёгкая волна крупным планом. Тошнота, потом… Нет, не может этого быть. Может, может.
Лонг хлебнул пива.
— Вовка, а кто же нас… меня наверх вытаскивал?
— Два дядьки с Москвы, один здоровый такой. А Парусенко сзади шёл в тапочках.
— А дядьки не ругались?
— Не, смеялись, только немножко.
Вошла Соня.
— Вовка, иди гуляй, чем ты здесь дышишь!
Соня раздвинула шторы и распахнула окно. Волна горячего и золотистого, как виски, света перевалила через подоконник. Лонг уткнулся в подушку и застонал.
— Что-нибудь будешь? — спросила Соня.
Лонг помотал головой и сел.
— Парусенко — ладно. Но при пацане… и эта волна…
— А то пацан первый раз видит твои художества, — рассердилась Соня. — И всё. Кончай. Я могу жалеть тебя ещё… — Соня посмотрела на часы, — четыре, нет, три минуты. Дальше — самообслуживание.
— Тебе хорошо, — попытался повысить голос Лонг и не справился. — А я теперь морю в глаза смотреть не могу.
— О, о, о! — сказала Соня. — Ничего. — Она села рядом. — На следующий год приедет Парусенко и отвезёт тебя на лиман.
— Вот зараза, — рассмеялся Лонг и сотворил муху.
ЧУДЕСНОЕ СПАСЕНИЕ
Предложение было неожиданным. Валера Брандгауз казался человеком хоть и легкомысленным, но пустяковым, вращался красавец-обалдуй среди хорошо одетых женщин и тёмных каких-то типов, то ли фарцовщиков, то ли валютчиков. Вращался он, правда, пассивно, скорее — вертелся, толкаемый потоками обстоятельств в лопасти своих широких плеч.
А тут: «Поехали, Карла, на халтуру».
— Что вдруг? — удивился Карл.
Не понимает Гауз: халтура — это не просто иллюстративные плакаты, сорок рублей квадратный метр; это, после притирки, бесконечные разговоры о Боттичелли и Павлюке, о Мандельштаме с Пастернаком…
— Хочешь жить, умей вертеться, — раздражённо ответил Гауз. — Зато не на перекладных толкаться, на «Яве» поедем.
— Это хорошо, — согласился Карл. «Ява» — машина хоть и городская, но не более, чем сам Гауз, и едва ли не надёжнее.
Обыкновенный, казалось бы, трёп между вторым и третьим стаканами розового крепкого, но наутро Гауз был уже у Карла, выбритый, в белой рубашке, с пачкой эскизов и тяжёлым кофром, набитым красками.
— Сам делал? — спросил Карл, перебирая эскизы.
— Что я, дурной? — удивился Гауз. — У Сыча взял. Испытанные.
— А в каком районе испытанные? — насторожился Карл. Гауз пожал плечами.
— Кажется, в Очаковском.
— Ладно, поедем в Бессарабию.
— Годится, — обрадовался Гауз. — Там и вина побольше. Кстати, я Сычу обещал выставить, если вернёмся…
Овидиопольское шоссе от жары казалось влажным, мотоцикл ровно звенел на высокой ноте, белели бетонные столбики виноградников. Потом пошли густые сёла, справа трепетал под бризом Днестровский лиман.
Карл, не умеющий ездить даже на велосипеде, чувствовал себя на заднем сиденье уместным, плавно вписывался вместе с машиной в повороты, удостаиваясь иногда большого пальца, вздёрнутого Валерой.
Проскакали булыжник Белгорода-Днестровского, каменного и древнего. Карл, бывавший здесь проездом, по несколько часов, тосковал о нём, как о недосмотренном сне.
В знаменитом Шабо, поставлявшем ещё недавно белые свои вина самому Никите Сергеевичу, мотоцикл засбоил, стал стрелять и порыкивать и наконец затих.
Гауз понуро снял каску.
— Сломались? — спросил Карл.
Гауз молчал.
— Что, бензин кончился? — допытывался Карл, озираясь в поисках бензоколонки.
— Бензина хватит, чтоб и тебя заправить, — дерзко, как пятиклассник, ответил Гауз и, потупившись, добавил: — По чану надо дать.
— Чего?
— Ну, вмазать.
Карл засмеялся.
— Да вон же, видишь, чайная. Метров сто. Поехали.
— Нет, — замотал головой Гауз. — Не поедет.
— Два стакана белого, — сказал Карл продавщице.
— Три, — твёрдо возразил Гауз и с досадой объяснил: — Как ты не понимаешь, мне два надо. По весовой категории.
