Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни
— Это не одно и то же, — сказала мне мама.
— То же самое! — настаивал я.
— Хорошо, — признала она, — это то же самое, но в двойном размере в одно и то же время.
Как случалось с ней в такие моменты, не принимались ни доводы, ни предложения. Не было понятно, как о развитии романов сестер узнавали родители, потому что каждая предпринимала все предосторожности, чтобы не быть обнаруженной. Но свидетельствовали те, на кого меньше всего можно было подумать, — сопровождали их младшие братья, еще совсем невинные. Самое удивительное, что отец тоже участвовал в слежке, без непосредственных действий, но почти с той же настойчивостью, что некогда и мой дедушка Николас, следивший за дочерью.
«Мы шли на танцы, но папа появлялся на празднике и отводил нас домой, если обнаруживал, что Рафаэли были там», — рассказывала Аида Роса в одном газетном интервью. Им не давали разрешения ни на шаг в поле или в кино или отправляли с кем-нибудь, кто наверняка не упустит их из виду. Обе придумывали различные предлоги, чтобы устроить свои любовные свидания, но появлялся невидимый призрак, который их выдавал. Лихия, младшая сестра, заработала дурную славу шпионки и доносчицы, но сама приводила в свою защиту тот аргумент, что сестринское неравнодушие — это та же любовь.
В те каникулы я выступал в качестве посредника между сестрами и родителями, чтобы они не повторяли ошибку, которую родители мамы совершали по отношению к ней самой, но всегда находились веские доводы, чтобы не понимать и не принимать этого. Самым страшным были пасквили, которые выдавали ужасные секреты — реальные или вымышленные — даже в семьях менее подозрительных. Они открывали тайные отцовства, позорные адюльтеры, постельные извращения, которые каким-то образом становились публичным достоянием. Невозможно было даже предположить, что станет известно, несмотря на строжайшую конспирацию, или что должно произойти рано или поздно. «Пасквили пишет один и тот же человек», — сказала одна из жертв.
Мои родители не предусмотрели того, что дочери будут защищаться теми же средствами, что и они в свое время. Марго отправили учиться в Монтерию и Аиду в Санта-Мар-ту по собственному их желанию. Они были интернами, и в свободные дни кто-то из семьи готов был сопровождать их, но они всегда устраивали дела так, чтобы можно было пообщаться со своими удаленными Рафаэлями. И все же моя мать добилась того, чего ее родители не добились от нее. Аида половину своей жизни провела в монастыре без мирских огорчений и суеты сует, вовсе без мужчин. Марго, с которой мы часто вспоминали наше детство и юность, когда я помогал хранить ее девичьи тайны, следил за тем, чтобы взрослые не застали ее врасплох, жующую землю, в конце стала как вторая мама для всех и в особенности для Куки, который более всего в ней нуждался и оставался с ней до ее последнего вздоха.
Только сегодня я отдаю себе отчет, до какой степени тревога в душе моей матери и вообще внутреннее напряжение в доме были связаны с крайне обострившимися противоречиями в стране, которые до поры не всплывали на поверхность, но существовали подспудно. Президент Льерас должен быть назначить выборы в новом году, и будущее представлялось весьма смутным. Консерваторы, которым удалось свалить Лопеса, вели с преемником двойную игру, заискивали перед ним из-за его математической беспристрастности, но подогревали разногласия в провинции, чтобы отвоевать власть умом или силой.
В Сукре практически не было случаев насилия, и те немногочисленные события, которые мне запомнились, не имели ничего общего с политикой. Таким было зверское убийство Жоакина Беги, очень славного музыканта, который играл на эуфониуме (тенорной тубе) в местной группе. В шесть вечера они играли при входе парк, когда родственник нанес ему удар в напряженную, до предела раздутую от игры на трубе шею, и кровь фонтаном брызнула на землю. Оба были очень любимы в деревне, и единственным известным, но неподтвержденным объяснением убийства был вопрос чести. В тот же час отмечался день рождения моей сестры Риты, и потрясение от известия о трагедии испортило праздник, рассчитанный на много часов.
Другой поединок, очень давний, но неизгладимый в памяти деревни, произошел между Плинио Бальмаседой и Дионисиано Барриосом. Первый был членом старинной и уважаемой семьи, и сам он был огромным и очаровательным мужчиной, но становился вздорным и противоречивым, если в дело вмешивался алкоголь. Когда он находился в трезвом уме и здравой памяти, его отличали изящество и грация кабальеро, но стоило хватить лишку и превращался в мужлана, в любую минуту и против любого, попавшегося ему на пути, готового пустить в ход револьвер, заткнутый за пояс, или кавалерийский хлыст. Даже сама полиция предпочитала держаться от него подальше. Члены его добропорядочной семьи, уставшие таскать его каждый раз, как пропустит глоток, домой, оставили наконец его на произвол судьбы.
Дионисиано Барриос был, напротив, тихим, робким человеком, трезвенником с рождения и противником любых скандалов. У него никогда ни с кем не было проблем до тех пор, пока Плинио Бальмаседа не начал провоцировать его издевками за все его неудачи. Дионисиано его избегал, как мог, до того дня, когда Бальмаседа встретил его на дороге и полоснул по лицу хлыстом, просто так, от нечего делать. Тогда Дионисиано, превозмогая свою робость и не располагавшую к схваткам судьбу, встал лицом к лицу с обидчиком с начищенным оружием в руках. Произошла молниеносная дуэль, оба получили тяжелые ранения, но только Дионисиано умер. Без сомнения, легендарной дуэлью в деревне стала одновременная смерть того же Длинно Бальмаседы и Тасио Ананиаса, сержанта полиции, славившегося своей скрупулезностью. Примерный сын Маурисио Ананиаса, он играл на барабане в той же группе, где Жоакин Бега играл на эуфониуме. Дуэль состоялась по всей правилам посреди улицы, оба были тяжело ранены и перенесли долгую агонию каждый в своем доме. Плинио пришел в сознание почти мгновенно, и его главной заботой стала судьба Ананиаса. Тот, в свою очередь, был тронут заботой Плинио. И тот, и другой дуэлянт начали молить Бога о выздоровлении противника, их семьи постоянно были в контакте, да и вся деревня прилагала всевозможные усилия, чтобы раненые не отдали Богу души.
После сорока восьми часов их агонии церковные колокола прозвонили заупокойную по только что скончавшейся женщине. Двое умирающих их услышали, и каждый в своей постели подумал, что колокола прозвонили по смерти противника. Ананиас скончался от горя почти в то же мгновение, оплакивая смерть Плинио. Узнав об этом, Плинио умер спустя два дня, горько оплакивая сержанта Ананиаса.
В таком мирном, с общей дружеской, казалось бы, атмосферой селении в те годы было еще одно проявление человеческой жестокости, менее смертоносное, но не менее подлое: пасквили. Страх жил в домах больших семей, где ждали наступления следующего утра, как лотерею рока. Там, где менее всего ожидали, появлялась обвинительная бумажка, которая на какое-то время приносила облегчением для того, о ком не было в ней упоминания, а порой и тайным праздником из-за того, что сказано про другого.
Мой отец, в то время самый мирный человек из тех, что я знал, смазал свой почтенный револьвер, который никогда не стрелял, и из уст его стал непроизвольно вырываться язык бильярдных салонов.
— Тот, кому придет в башку тронуть хоть одну из моих дочерей, — кричал он, — проглотит замечательную порцию свинца!
Многие семьи решались на массовый исход из страха, что пасквили станут прелюдией к полицейскому насилию, которое сравнивало с землей целые селения внутри страны, чтобы запугать оппозицию.
Атмосфера всеобщей подозрительности превратилась в каждодневный хлеб. Организовались тайные ночные обходы, не столько чтобы поймать с поличным авторов пасквилей, сколько для того, чтобы узнать, что и о ком в них написано, перед тем как их уничтожит рассвет. С группой полуночников мы встретили муниципального чиновника в три часа ночи, якобы пившего прохладительный напиток в дверях своего дома, но на самом деле пребывавшего в слежке за теми, кто расклеивает пасквили. Мой брат сказал ему наполовину в шутку, наполовину всерьез, что в некоторых присутствует и доля правды. Тот выхватил из-за пояса пистолет и направил на него:
— Повтори, что сказал!
Потом мы узнали, что в предыдущую ночь был расклеен довольно правдоподобный пасквиль о его единственной дочери. Та информация была достоянием общественности, не стала неожиданностью и для домашних, и лишь сам отец ни о чем не догадывался. С самого начала было очевидно, что пасквили писались одним и тем же человеком, одним и тем же пером на одинаковой бумаге — с такой куцей торговлей лишь один-единственный магазинчик, что на площади, мог продавать ее, но хозяин поспешил заверить всех в своей полной невиновности. С тех пор я знал, что однажды напишу роман о пасквилях, но не о том, о чем в них говорилось, потому что почти всегда это было клеветой и бредом, а о невыносимой атмосфере всеобщей подозрительности и ненависти, которую этим пасквилям удалось создать.
