Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни
На Рождество я решил избежать ежегодного шествия передвижных карнавальных платформ и смылся с двумя друзьями-единомышленниками в соседнее селение Махагуаль. Дома я предупредил, что уезжаю на три дня, но остался на десять. По вине Марии Алехандрины Сервантес, невероятной женщины, которую я познал в первую же ночь и с которой потерял голову в самом безумном загуле в моей жизни. Остался до воскресенья, когда она провела всю ночь до рассвета в моей постели, чтобы исчезнуть навсегда. Многие годы спустя я сумел высвободить ее образ из плена моей ностальгии не столько благодаря поблекшим воспоминаниям о ее прелестях и затихшем отзвуке имени, сколько благодаря роману, в котором вывел ее в образе хозяйки борделя, которого на самом деле не существовало. По возвращении домой на рассвете, в пять часов утра, я увидел маму, кипятящую воду на кухне. Заговорщицким шепотом она мне посоветовала остаться с ней на кухне, потому что отец уже проснулся и готов доказать мне, что и на каникулах я не столь свободен, как полагаю. Она налила мне большую чашку несладкого кофе, хотя знала, что я такой не люблю, и усадила меня рядом с кухонной плитой. Отец вошел в пижаме, еще с сонным видом, и удивился, увидев меня с дымящейся кружкой, но задал мне каверзный вопрос:
— Хочешь сказать, что ты еще не пил кофе?
Не найдя что ответить, я ляпнул первое, что пришло в голову:
— Мне всегда в это время пить хочется.
— Как и всем алкашам, — ответил он.
Больше он не взглянул на меня и не вернулся к этому разговору. Но мама мне сообщила, что отец, очень расстроенный, хоть и не говорит ничего, считает меня конченым человеком.
Мои расходы настолько возросли, что я решился ограбить копилку матери. Луис Энрике оправдывал меня, следуя своей логике: мол, деньги, пусть даже украденные у родителей, но истраченные не на проституток, а для похода в кино, — во благо. Я сгорал от стыда, вызванного тем, что мама как бы становилась моей сообщницей, занимаясь укрывательством моих грехов от отца, готового уже махнуть на меня рукой. И у него было для этого достаточно оснований, потому что в доме уже все замечали, что я просыпаю завтраки, голос мой становится, как у осипшего петуха, я рассеян и порой не слышу вопросов отца; он вынес мне самый суровый из своих диагнозов:
— У тебя больная печень.
Но несмотря ни на что, мне удалось сохранить положение в обществе. Я был хорошо одет и воспитан, прилично держался на танцах и на праздничных завтраках, которые организовывали семьи с главной площади, чьи дома оставались закрытыми в течение всего года и открывались лишь на время рождественских праздников, когда возвращались на каникулы студенты.
Тот год был годом Каетано Хентиле, который отметил свои каникулы тремя великолепными вечерами танцев. Для меня это были счастливые вечера, потому что на всех трех я всегда танцевал с одной и той же девушкой. Я пригласил ее на танец в первый же вечер, не зная, кто она, кто ее родители, с кем она пришла. Она мне показалась настолько загадочной, что уже во время второго танца я совершенно серьезно предложил ей выйти за меня замуж, но ее ответ показался мне еще более загадочным:
— Мой отец говорит, что не родился тот принц, за которого я выйду замуж.
Несколько дней спустя я увидел, как она в блестящем платье из органзы пересекала площадь под палящим полуденным солнцем; она вела за руки мальчика и девочку шести или семи лет.
— Это мои, — сказала она, умирая со смеху, хотя я ничего у нее не спрашивал.
Да так ехидно, что у меня возникло подозрение, что мое предложение о замужестве уже давно как ветром сдуло.
С момента самого моего рождения в доме в Аракатаке я научился спать в гамаке, но только в Сукре я осознал это как часть моей натуры. Нет ничего лучше гамака, чтобы поспать после обеда, чтобы помечтать под звездами, поразмышлять и без предрассудков заняться любовью. В день моего возвращения после десятидневной разгульной жизни я повесил гамак между двумя деревьями, как это когда-то делал отец, и уснул со спокойной совестью. Но мать, которая всегда боялась, что ее дети умрут во сне, разбудила меня ближе к вечеру, чтобы удостовериться в том, что я жив. Затем легла рядом со мной и безо всяких предисловий приступила к теме, которая ее больше всего тревожила:
— Твой отец и я, мы бы хотели знать, что с тобой происходит.
Нельзя было выразиться точнее. Я знал, что на протяжении некоторого времени родители испытывали беспокойство по поводу моего меняющегося поведениями она придумывала этому самые обычные объяснения, чтобы вновь наставить на путь истинный. В доме не происходило ничего, о чем бы не знала моя мать, а ее приступы подозрительности были общеизвестны. Но мои возвращения домой средь бела дня в течение недели переполнили чашу терпения. Я твердо решил пытаться избегать ненужных вопросов или оставлять их без ответа до более подходящего случая, но она чувствовала, что на этот раз проблема настолько серьезна, что требует немедленного решения.
Все ее доводы были обоснованными: я исчезал в полночь, одевался как на свадьбу, не ночевал дома, а на следующий день спал в гамаке до самого вечера. Я ничего не читал и впервые с момента моего рождения позволил себе вернуться домой, не помня, где был накануне.
— Ты даже не смотришь на своих братьев, путаешь их имена и возраст, а на днях ты поцеловал внука Клеменсии Моралес, думая, что это один из них, — сказала мне мать.
Мне показалось, что она преувеличивает, и я поспешил разубедить ее, но мои слова не возымели действия.
— Словом, ты вернулся в этот дом чужим, — продолжала она.
— Все это верно, — сказал я, — но причина совсем простая: я сыт по горло всеми этими приторностями.
— Из-за нас?
Я мог бы ответить утвердительно, но это было бы не совсем справедливо.
— Из-за всего, — пробубнил я.
И рассказал ей о моем истинном положении в лицее. Обо мне ложно судили по моим оценкам, мои родители из года в год гордились моими результатами, мне доверяли не только как безупречному ученику, но и как товарищу, самому умному и проворному, самому известному благодаря своим способностям… Одним словом, как говорила моя бабушка: «Просто превосходный мальчуган».
Однако вместо того чтобы поскорее положить конец этому разговору, правда произвела противоположный эффект. Возможно, мне так показалось, потому что у меня не было отваги и независимости моего брата Луиса Энрике, который делал только то, что хотел. И который, без сомнения, пытался достичь счастья, которое состоит не в том, чего желают детям, но в том, что позволяет им пережить безграничную любовь, неоправданные страхи и беспредельные надежды родителей.
Мама была поражена картиной, нарисованной мной, но противоречащей той, что они создали в своих мечтах.
— Я не знаю, что нам делать, — сказала она, нарушив мертвую тишину, — потому что, если мы расскажем все отцу, он просто умрет из-за этого. Ты разве не понимаешь, что ты гордость нашей семьи?
Для них все было просто: поскольку уже не было никакой возможности мне стать выдающимся врачом, каким не стал мой отец ввиду отсутствия денег, они мечтали, чтобы я по крайней мере стал уважаемым профессионалом в любой области.
— Ну и не стану я абсолютно никем, — заключил я. — Я отказываюсь от того, что мне навязывают силой, когда я этого не хочу или когда хотите вы, чтобы так было, и тем более когда так хочет наше правительство.
Спор, несколько безрассудный, продолжился до конца недели. Думаю, что мать хотела потянуть время, чтобы побеседовать об этом с отцом, и эта мысль придала мне смелости. Однажды она будто ненароком высказала поразительную мысль:
— Говорят, что если бы ты захотел, то мог бы стать хорошим писателем.
Я никогда не слышал в семье ничего подобного. Мои способности, начиная с самого детства, позволяли предположить, что я мог бы стать чертежником, музыкантом, церковным певцом и даже воскресным проповедником. Я открыл в себе отличную от других людей склонность к письму — как бы точнее сказать, витиеватому и воздушному, но тогда моя реакция была скорее неожиданной.
— Если и быть писателем, то великим, а таких в наше время уже не бывает, — ответил я матери. — В конце концов, чтобы не умереть с голоду существуют и другие великолепные профессии.
В один из вечеров, вместо того чтобы говорить со мной, она плакала без слез. Сегодня бы меня это встревожило, потому что теперь я воспринимаю сдерживаемый плач как верное средство сильных духом женщин добиваться поставленных целей. Но в восемнадцать лет я не знал, что сказать матери, и мое молчание немного ее успокоило.
— Хорошо, — сказала она, — обещай мне по крайней мере, что получишь степень бакалавра — лучшее, что ты можешь сделать, а все остальное я сама улажу с твоим отцом.
Мы оба были рады, и нам сразу стало лучше. Я согласился как ради нее, так и ради отца, потому что боялся, что они умрут, если мы срочно не придем к согласию. Так мы нашли простое решение, чтобы я изучал право и политические науки, которые были не только хорошей общеобразовательной основой для любой профессии, но и курсом гуманитарных наук, притом занятия проводились по утрам, и оставалось свободное время для работы вечерами. Обеспокоенный тем эмоциональным перенапряжением, которое мать испытала в те дни, я попросил ее подготовить отца к нашему с ним мужскому разговору наедине. Она возражала, поскольку была уверена, что все закончится ссорой.
