Джеймс Мик - Декрет о народной любви
Проснулся. Растолкал Нековаржа, Броучека и беловолосого. Спросил у туземца, не отправится ли тот с ними обратно в Язык, за телом колдуна, тунгус сонно кивнул.
— Но сначала необходимо кое-что сделать, — сообщил Муц. Глянул на солдат. Те смотрели с ужасающей доверчивостью. — Нужно спуститься к красным.
— Вздернут тебя, вот и вся недолга, — рассудил Броучек. — Может, лучше сперва в город вернемся?
— Делай, что велит офицер Муц! — прикрикнул Нековарж.
Йозеф сказал:
— Сейчас мы можем прокрасться в город мимо красных, но из Языка нам мимо постов не пройти. Мост занят.
Броучек обдумывал услышанное: по-прежнему доверчиво смотрел на Муца и не отводил взгляда, ожидая продолжения.
— Русские могут в любой миг напасть на Язык и всех перебьют, — продолжал офицер. — Единственное средство остановить врага — переговоры.
— Пойдем, братец, — сказал Нековарж. — Только давай разберемся сперва: мы ведь не только из-за красных остаемся, верно?
— Да, — подтвердил Муц. — И хорошо, что ты спросил. Ты понимаешь, Броучек?
Капрал помолчал и ответил:
— Я сам его убью, ради тебя. Давно пора пристрелить бешеного пса…
— Нет, не ради меня, — не соглашался офицер. — Даже не думай…
Однако убийство, разумеется, замышлялось ради Йозефа. С какой легкостью дается предательство, если совпадают мысли об измене у нескольких человек, одновременно открывшихся друг другу! А теперь и он заглянул в душу Матулы, потому что его собственная становится такой же. О, гармония времени и места между войной и нормой, когда возможно изгнать беду словом и пистолетом! Каким правильным поступком казалось тогда, на льду, спасти Матулу. Каким правильным кажется теперь продать красным труп капитана.
Муцу до крика хотелось попасть обратно, укрыться за границами разумной расы или империи, наподобие той, где жил когда-то, и захлопнуть за собой дверь, оставить весь этот бардак позади… Но сейчас можно спастись, лишь усугубив беспорядок. Ой вей! В пустыне Моисею не требовалось десяти заповедей — они пригодились позже.
Снег сыпал редкими, тяжелыми, сырыми хлопьями. На офицере по-прежнему была шинель Нековаржа. Из пещеры выходить не хотелось, но намело немного, да и прокладывать путь проще по белому. Прошли с версту вслед за беловолосым, вниз по пологому склону, покуда не добрались до гряды валунов над железнодорожным полотном в нескольких аршинах от въезда в туннель. Сверху можно было украдкой разглядеть полотно.
В темную глубь туннеля тянулся эшелон красных. С открытой платформы вагона, прикрепленного к голове состава, выглядывало широкое, коренастое устройство — пушка. Следом за первым вагоном шли открытые платформы с обложенными мешками с песком пулеметами, а дальше — пассажирские вагоны с окнами, то темными, то освещенными изнутри. До Муца доносился запах угля, горевшего в вагонных буржуйках. Часовые в серых шинелях устроились вокруг костерков по трое, положив винтовки на колени. До ближайшего огня было с сотню аршин.
Знаком офицер приказал остальным подняться.
— Еще не готовы ехать, — прошептал Нековарж. — Просто состав греют, чтобы топка не замерзла, но еще не запустили. Часа два уйдет. Должно быть, с рассветом тронутся.
— А для чего проволока? — недоумевал Броучек. — От эшелона к телеграфной линии…
— Может статься, у них в вагонах и телеграф есть, — предположил Нековарж.
— И ресторан, — согласился Броучек.
— Готов поклясться, тартинки с красной икрой едят, может, и нам достанется, — пробормотал Нековарж. — Коммунизм — он чтобы всем поровну доставалось, а, братец-офицер?
— Верно, — согласился Муц, — или же свинцом нас попотчуют.
Разделились. Броучек с тунгусом остались в укрытии, а Муц и Нековарж отправились в качестве парламентеров. Если переговоры пройдут успешно, то оставшиеся пойдут по путям и будут дожидаться в лачуге-развалюхе, на полпути до Языка.
Офицер в последний раз оглядел эшелон. Снегопад закончился, похолодало. Луна окуталась драными облаками. Выпавший на землю и ветви деревьев снег заблестел, захрустел. Из туннеля, из всепланетной сети рельс и телеграфных проводов, щупальцем мирового разума, выискивающим нечто утраченное во тьме и беспорядке той пустоты, что была Самариным, Балашовым и Матулой, вытянулась грузная, на сцепах, махина состава, а по бокам кружками присосок — яркие огни. Тянулась к Муцу.
В Париже, Лондоне и Нью-Йорке красных считали неуемной, разрушительной, буйной угрозой, которую следовало обуздать. Здесь, в темном лесу, вглядываясь в круг из костров, Муц видел перед собой лишь новый порядок, новую империю, идущую на смену прежней, и как же хотелось очутиться внутри круга, а не вовне, среди людоедов, рукотворных ангелов, провидцев-наркоманов и богемских господарей! И до чего же мучительно понимать, что и Анна тоже — вовне, и сколько бы ни ненавидела она Богом забытую обитель безумия, как требовала того женская рассудительность, однако же обретает в ней опору, без которой нельзя. И в самой гуще порядков нового государства, никак не связанная — как и следовало ожидать — условностями, не долго сможет она терпеть мужчину, не только бегущего крайностей, с легкостью переносимых местными жителями, но — что гораздо хуже — стремящегося крайностям этим найти разумное объяснение, сгладить их.
Где-то позади, в лесной глуши, провыл волк. Ему вторил другой, следом — третий. Несколько часовых оглянулось. Никто не встал с места.
Муц положил руку на плечо Нековаржу. Посмотрели друг другу в глаза, кивнули. Расстегнув портупею с заключенным в кобуру револьвером, офицер передал оружие беловолосому, обвязавшемуся перевязью с необычайной ловкостью и ставшему похожим на призрачного корсара. Передав свой наган Броучеку, Нековарж смущенно обнял товарища. Офицер достал некогда белый носовой платок. Нековарж вынул сложенный чертеж, который в развернутом виде оказался наброском искусственной женщины, управляемой электричеством. Вскинув над головой эти белые флаги, оба вскарабкались на гряду валунов, а оттуда спустились на открытое заснеженное поле, полностью видное часовым. Сверху на них светила яркая луна.
Никто не заметил чехов. Вдохнув обжигающе-холодного воздуха, Муц крикнул:
— Не стреляйте! Мы пришли разговаривать! Не стреляйте!
Как только голос Йозефа прокатился по снегу, слегка срикошетив от боков эшелона, часовые — черные, негодующие — вскочили с мест. Офицер услышал клацанье затворов, пронесшееся по кругу, и вот уже побежали к ним красноармейцы, и развевались на ветру полы шинелей, винтовки выставлены перед собой — точно крестьяне, бегущие на черта гурьбою с вилами наперевес.
Муц подавил желание убежать, укрыться.
— Не стреляйте! — крикнул он вновь, и ему вторил Нековарж.
Лейтенанта и сержанта обступил с десяток русских. На головах красноармейцев были всевозможные шапки, картузы и фуражки, а на рукавах английских шинелей — красные повязки. Одни, раздувшиеся и мрачные от самодовольства, криками велели чехам поднять руки вверх еще выше. Другие допытывались, кто такие. Обыскивало множество рук: лезли в карманы, тащили документы, матуловские кроны, фотографии. Один выхватил бумагу Нековаржа, и вокруг рисунка в толпе образовался кружок: все сурово хмурились.
Появился из самой гущи человек в кожанке, кожаной кепке и военных сапогах и принялся теснить толпу назад. Называя солдат товарищами, призвал к порядку и спросил у Муца и Нековаржа, разоружили ли их.
Человек провел Муца и Нековаржа к открытой двери в один из пассажирских вагонов. Толпа часовых шла по пятам; комиссар взобрался по лестнице в вагон. Красноармейцы держались от чехов поодаль. Некоторые привинтили к винтовкам штыки. На лицах — смесь недоверия и любопытства. Кровожадности у них было не меньше, чем словоохотливости. Всё едино. Здесь были и женщины.
— Мы чехи, — сообщил Муц, — из Языка, в конце ветки.
— Интервенты! — воскликнул один красноармеец.
— Белые гады! — откликнулся другой.
— Контра!
— Буржуи!
— Предатели!
— Как они могут быть предателями? — недоумевал тощий боец в беличьей шапке, ткнув соседа в плечо. Некоторые засмеялись. Изо ртов смеющихся шел пар.
— Вы коммунисты? — спросил Нековарж.
— Коммунисты! — откликнулось несколько голосов, и среди стоявших полукругом людей раздалось несколько басовитых «да».
— Путейцы, — добавил кто-то.
— Это же военная тайна!
— Верно! Ша, балда!
— Я горжусь тем, что коммунист и железнодорожник, — проговорил белобородый человек с тщательно смазанным ружьем, обращаясь ко всем сразу, точно был на митинге и подошла его очередь выступать. Никто из красноармейцев помладше цыкнуть на говорившего не решился. — Тридцать лет проработал на железной дороге, да так ничего и не заработал, хозяин точно с малым дитем разговаривал, а сына на войну забрали, тот и пропал. Домишко худой выделили. Тесно. Сыро. Денег пожалели, паразиты! Жена чахоткой заболела и померла. Перед людьми стыдно!
