Михаил Идов - Кофемолка
— Что-то вроде, — ответил я. — Кстати, выражение «душа в душу» означает вовсе не то, что…
— Я ни разу не пытался ее тронуть, — внезапно брякнул Кайл, обращаясь наполовину ко мне, наполовину к барменше. Он говорил как человек, которого только что грубо вырвали из глубокого сна.
— Хм, оставлю-ка я вас наедине, — сказала барменша и совершила балетное па по направлению к другим клиентам.
Я посмотрел на Кайла, который опять расплылся кляксой, на сей раз против моей воли.
— Чего?
— Тронуть ее не пытался, — повторил Кайл. — Но любил, да.
— Может, стоило, — сказал я. — Тронуть ее. Может, и ей стоило тронуть тебя. Я ведь изменил ей, знаешь.
Передо мной на мгновение всплыл образ вареной лягушки. Она медленно вращалась в невидимой воде, как выкаблучивающийся перед камерой космонавт.
— Да-да, — продолжил я. — Так что у тебя, пожалуй, и шанс был. Вот такие пироги. Брат.
— Сука, — мрачно прокомментировал Кайл. Я не был уверен, кого из нас он имел в виду. — Заткнись, сука, — все-таки меня. — Ты должен ей позвонить, — добавил он. — Позвони ей и разберись. Все поправимо. Слышишь? Позвони ей.
— Ты хороший человек, — сказал я. — Извини.
Лягуха перекувырнулась еще раз, просела и разъехалась на части, как кубик рафинада под ложкой. Нет, погодите; я внезапно понял, что перепутал метафоры. Я был вовсе не лягушкой. Я был кувшином. Лягушка крутилась внутри меня, живехонькая, и била ногами, готовясь выпрыгнуть.
— Ты в порядке? — спросил Кайл.
— Я супер, — сказал я. — Ква-ква! Ха-хаа-хааа-хааааа-хааааааа.
— Господи боже, — громко произнес кто-то рядом. Я осмотрелся в поисках говорящего и обнаружил, что стою на четвереньках на улице, у входа в бар, над продолговатой лужей шафрановой рвоты. Кайл бегал вокруг, озабоченно кудахтая. В вытянутых руках, как матадор тряпку, он держал мое пальто.
— Фу-у-у, — протянула латиноамериканская девочка в бесформенных ботах и сошла с тротуара на проезжую часть, чтобы обойти меня.
— Держись, браток, — сказал Кайл. — Надень пальто. Ну давай. Пальто надень. Замерзнешь ведь на фиг.
— Полагаю, это навевает тебе приятные воспоминания, — сказал я, со стоном поднимаясь на ноги. — Студенческие деньки. Пивные воронки. [95] — С чудовищным усилием я умудрился просунуть левую руку в рукав и крутанулся вправо, чтобы вписаться в пальто. — Скандирующие дружки. Пейдодна-пейдодна-пейдодна… — Рукав, разумеется, оказался не тот. Я раскрутился в обратном направлении и высвободил заплутавшую руку, в процессе вывернув рукав наизнанку. Пока я топтался, сражаясь с пальто, Кайл продолжал держать его на весу одной рукой, а взмахом другой остановил проезжавшее мимо такси.
— Я никогда не состоял в «братстве», — сказал он. — О, правильный рукав, молодец. Я и пить-то начал только после колледжа. Умница, теперь застегнись. Вот так. Теперь скажи водителю свой адрес.
Я презрительно фыркнул на него, или попытался фыркнуть, прежде чем свалиться лицом вперед в пахучий винил заднего сиденья. Моим последним воспоминанием стал смутный силуэт Кайла по ту сторону исцарапанного стекла, бережно закрывающего за мной дверь и вручающего водителю двадцатку.
Остается добавить, что неделю спустя я зашел в «Волшебника» проверить, не задолжал ли я им за этот вечер. Не задолжал — Кайл все оплатил, показушник несчастный.
Андерсы сказали, что заедут за кухонным оборудованием «рано утром», так что я объявился в кафе в шесть. Я съел подобие завтрака, состоящее из шмата сыра и маринованной селедки из нашего неистощимого запаса (кто мог знать, что нью-йоркцы не готовы к селедочным бутербродам с капучино?), и принялся за упаковку. Поскольку «Ранчилио» больше не было, мне пришлось купить кофе на углу. В этом было что-то странное, и я не сразу понял что: это была первая чашка кофе, которую я купил за последние полгода.
Я вспотел и вышел наружу остудиться на ноябрьском холоде. Фуллертон-стрит словно вымерла: в моем поле зрения не было ни души. Я слышал собственные шаги — редкая роскошь в этом городе. Скоро шум здесь будет оглушительным: дробь дрелей, рык экскаваторов, скрежет бетономешалок. После этого — кто знает? Легкий джаз, наверно.
Желтый грузовик с логотипом таблоида «Нью-Йорк Пост» протрясся по булыжнику к Хаустону опылять город ежеутренней истерикой. Человек, пристроившийся на его заднем бампере, ловко замахнулся и швырнул в закрытую бодегу Прашанта перевязанную стопку газет. Она грохнула о железную штору и приземлилась шапкой вверх, «БОЛЬШОЙ ЗАБЕГ: Воскресный марафон — самый массовый в истории Нью-Йорка, БРАТЬЯ ПО КРОВИ: Близнецов с Лонг-Айленда взяли за двойное убийство. ТАКСИ-БЛЮЗ: Протесты, против новых тарифов».
Как со мной иногда случается без особых причин, я вспомнил заголовок другого городского таблоида за 11 сентября 2001 года. Он въелся мне в память именно потому, что не имел никакого отношения к пыльным ужасам того утра: газета ушла в печать в два часа ночи, «У НАС ПЛЕСЕНЬ-УБИЙЦА», — гласил он. Несколько домовладельцев, видите ли, слегли с астмой. Я вспомнил, как смотрелась эта фраза под столовой ложкой истолченного Всемирного торгового центра в брошенном киоске на Либерти-стрит. Страх — это резкая перетасовка других страхов, подумал я тогда. Страх — это когда перестаешь бояться, что в тележке стюарда не останется курицы, когда та докатится до твоего места.
Мои страхи тоже менялись. Страх перед бедностью, например. Теперь бедность стала состоянием, до которого требовалось дорасти. Или это тоже был чересчур близорукий взгляд на вещи? У нас плесень-убийца.
На секунду меня посетила фантазия, что я единственный оставшийся на земле человек, переживший мировую чуму. Нет ни Нины, ни Ки, ни родителей, ни Карины, ни Кайла, ни Орена, ни Берты, ни Брук, ни Норико, ни Ави, ни Израиля, ни Палестины, ни Квебека. Никаких больше связей с общественностью. Ни связей, ни общественности. Никаких дебютных романов. Никаких дебютов вообще.
В бодеге что-то загромыхало. Удар «Поста» разбудил Прашанта Суперсада, который последнее время приноровился спать внутри.
— Эй, босс, — позвал он меня сквозь щель для писем. Интересно, кто-нибудь уловил точный момент, когда иммигранты в сфере обслуживания, особенно латиноамериканцы и индусы, начали называть людей «босс»? Какое насквозь фальшивое смирение скорчилось в этом звуке. Я был таким же боссом Прашанта Суперсада, как Великий Белый, наше районное пугало, или, скажем, карибский попрошайка с угла. — Да, ты. Кофевар. Я тебя вижу. Помоги поднять штору.
Я подошел поближе.
— А как ты ее опустил?
— Так же, как подниму. Попросил человека.
— Ты что, живешь там теперь, что ли? Где твой сын?
Прашант разозлился.
— Ты мне поможешь или нет? — спросил он, сверкая белками глаз в почтовой щели.
— Береги нос, — сказал я и потянул штору.
В Прашанте всегда было что-то ястребиное — то ли быстрые движения головы из стороны в сторону, то ли глубоко посаженные глаза под кустистыми бровями, — и я не особо удивился, увидев, что он свил себе довольно уютное гнездо. Надувной матрас с электрическим насосом аккурат уместился в проход между бакалейными полками. Вместо подушки Прашант использовал три рулона бумажных полотенец. Вокруг кровати были раскиданы следы холостяцкого вечера: пенопластовый стакан с трупиком чайного пакета, присохшим к верхнему краю, полупустая пачка печений «Птит эколье», пакистанская газета, открытая на биржевой, кажется, сводке, картонка с салфетками и номер «Пентхауса».
— Извини, босс, — пробормотал Прашант в легкой панике, пытаясь встрять между мной и натюрмортом улик. — Жена ушла. Сына забрала.
— Куда?
— Обратно, — пакистанец махнул рукой в направлении Вильямсбургского моста, Лонг-Айленда, океана, Евразии. — Домой. На, держи. — Он взял номер нового «Поста» и ткнул им в меня, не отрывая взгляда от пола. — Бесплатно.
У меня все равно не было с собой двадцати пяти центов. Я подумал об Андерсах, спешащих ко мне со своими надеждами и своими шестью тысячами. Я мог бы обналичить их чек, сесть на самолет и быть у родителей к полудню; я мог бы сесть на другой самолет и быть в Сан-Франциско к трем часам дня. Я ощутил, с необычной ясностью, что не заслуживаю ни того ни другого и что мое появление не доставит никому радости.
Я добрел до экс-«Кольшицкого», присел на ступеньку у двери и безучастно пролистал газету. Дошел до страницы с колонкой редактора, отложил эту мерзость подальше [96] и уставился на улицу перед собой, глядя, как та постепенно оживает. Отчего-то мне больше не было холодно.
По всей длине квартала прогуливалась женщина в полицейской форме, неспешно штрафуя каждую машину, припаркованную на восточной стороне. В бодеге Суперсад наводил марафет на залежалые товары (мятные леденцы, букет перченых колбасок), водя по ним щеткой для пыли, размером и цветом напоминающей клоунский парик. Мария, хозяйка цветочного магазина, приехала в покрытом граффити микроавтобусе и принялась ведрами выгружать из него гладиолусы. Ее здание — Фуллертон, 154, — тоже шло на снос. Я помахал ей, и она помахала в ответ.
