Михаил Идов - Кофемолка
Обзор книги Михаил Идов - Кофемолка
Михаил Идов
Кофемолка
роман
To Lily
— Полно же, не будем больше беспокоиться о папе, — сказала она. — И немедленно поженимся.
— Мы будем чудовищно бедны.
— Не беднее, чем сейчас… По-моему, будет божественно… И мы будем чудовищно экономны. Майлз говорит, что нашел одно местечко около Тотнем-Корт-роуд, где подают устрицы по три шиллинга шесть пенсов за дюжину.
— Они, полагаю, весьма тошнотворны?
— Майлз сказал, что единственная их странность в том, что они все чуть-чуть разные на вкус.
Ивлин Во, «Мерзкая плоть»По правде говоря, я всю жизнь ненавидел венские кафе, потому что в них я всегда сталкиваюсь с людьми, похожими на меня, — а я, естественно, не желаю вечно сталкиваться с людьми, похожими на меня.
Томас Бернхард, «Племянник Витгенштейна»Предисловие к русскому изданию
Любой перевод — пересадка лица. В лучшем случае у пациента будут нос, рот, губы и т. д. Именно этими очевидными и объективными критериями (ноздри две? порядок!) измеряется успех операции; о красоте говорить бессмысленно. Красота не имеет отношения к выживанию. Венеры не выйдет, и ладно — главное, чтобы не вышла Дора Маар.
В случае автоперевода неминуемо возникает соблазн, закончив основную операцию, заняться косметической. В конце концов, странно думать о собственном тексте как о неприкасаемом первоисточнике. Особенно когда сам еще пару месяцев назад бесил редакторов и корректоров нескончаемыми поправками. (Я чуть не задержал публикацию, когда понял, что одна второстепенная героиня должна в ходе званого ужина съесть не «пригоршню», а «косяк» килек.)
И тем не менее «Кофемолка» — роман переводной, и ничто этого не изменит. Он написан на английском языке потому, что не мог быть написан ни на каком другом. Основная его коллизия совершенно чужда русскому складу ума. Если бы я был русским писателем, то едва ли решился бы дебютировать романом о супружеской паре, мечтающей открыть свое кафе. В России «лишних людей» не гложет тяга к малому предпринимательству. Равно как и к литературе об оном. Рискнуть писать такое на языке, в котором существует непереводимое слово «мелкотемье», себе дороже.
Если переписывать, то все. Так что я и моя жена Лили, ответственность с которой за этот перевод я делю пополам, не изменили ничего.
Зато я могу рассказать вам, что именно в русский текст не вошло. Если учесть, что каждая расписка в несостоятельности переводчика есть завуалированный комплимент автору, то ругать себя при таком раскладе я могу бесконечно.
В том, что вы прочтете, по моим подсчетам, осталось процентов семьдесят пять от оригинала. Пересадки не пережила масса дорогих мне каламбуров. Организм пациента отторгнул все попытки перевести рэп во второй главе. Два стихотворных экспромта, которыми при очень разных обстоятельствах обмениваются Марк и Нина, заметно потеряли в изяществе, а тексты песен Вика Фиоретти, наоборот, звучат недостаточно отвратно.
Есть масса вещей, к которым русский язык элементарно не приспособлен: на нем очень трудно правильно (и тем более смешно) передать французский и испанский акценты. В результате наш француз шепелявит, а латиноамериканец гриппозно гундосит. По-русски плохо звучит сарказм в легком американском понимании этого термина (как разновидности скепсиса). И наконец, любой переводчик наверняка испытывал особый ужас, глядя, как дело неумолимо движется к любовной сцене. Мало того что у русской любви нет языкового пласта выше подворотни и ниже поликлиники; переводя четвертую главу, я внезапно обнаружил (Лили работать с данным абзацем наотрез отказалась), что в существующем амурном словаре напрочь отсутствует незаменимый и немаловажный для сюжета термин handjob.
Помимо языковых тканей мешают и культурные — в данном случае назойливые реалии Нью-Йорка. Герои «Ground Up» обитают в крайне конкретном месте (Манхэттен) и времени (2006–2007), и многие адреса откровенно рассчитаны на ухмылку узнавания со стороны читателя. Здесь стоит, наверное, упомянуть, что в книге выдуманные места беспорядочно смешаны с настоящими. На Нижнем Ист-Сайде нет улицы Фуллертон-стрит, например, но есть все ее соседи; судя по описанию, она находится, как перрон 9 3/4 в «Гарри Поттере» и седьмой с половиной этаж в «Быть Джоном Малковичем», между Ладлоу-стрит и Эссекс-стрит. Нет молекулярного ресторана «ЧБСБ», но есть похожий на него WD-50. (В русском эквиваленте подобный ресторан назывался бы «Варвара» или «Барбур»). Нет Оксаны Баюл. Точнее, Оксана Баюл существует, но «Оксана Баюл» на этих страницах относится к ней, если мне простят шестидесятническую аллюзию, как желудочно неудовлетворенный кадавр к профессору Выбегалло. Все это, впрочем, не так важно. Такие ассоциации запрограммированы на быстрое увядание. Десятки заведений, упомянутых в тексте, уже закрылись с момента написания книги.
Я попытался частично сгладить самые острые углы при помощи излюбленного переводческого приема — поучительных сносок. Некоторые из них написаны несколько более задиристым слогом, чем тот, который предполагает традиция; зачастую в нагрузку к необходимой информации идет совершенно не обязательное авторское мнение. Это единственное место, в котором я поддался вышеупомянутому соблазну — «мой роман, что хочу, то и ворочу». Ключ к этим сноскам прост: имеет смысл представить, что они написаны не автором и не переводчиком, а рассказчиком. Не зря же Марк Шарф потратил четыре года на филологическом в Чикаго, изучая русский язык.
Михаил Идов
Глава 1
Ноябрь 2006 — март 2007
Лучше быть волом
Вечер бесспорно удался. Если бы это была пьеса, Нина удостоилась бы овации. В какой-то степени это и была пьеса: мы поставили небольшое представление — камерный спектакль с самими собой в ролях супругов, чрезвычайно похожих на нас, но с парой существенных отличий. Наши герои жили в более опрятной квартире, лучше одевались дома, охотнее разговаривали о фигурном катании, утруждались размещением еды на тарелках в элегантные конфигурации, прежде чем умять ее, и (здесь я буду до жестокости честен, дабы задать верный тон на всю длину этого тощего томика) чуть сильнее друг друга любили.
На самом же деле всего парой часов ранее мы с Ниной не на шутку поссорились. Скандал вспыхнул на кухне за сорок минут до назначенного открытия кормушки, восьми вечера — рубежа, к которому, учитывая назойливую пунктуальность Нининых друзей, следовало отнестись серьезно. Из-за этого склока не могла разыграться по обычному сценарию, в котором один из нас хлопал дверью и удалялся в забегаловку на углу ждать примирительного звонка за чашкой отвратного кофе. Как большинство супружеских конфликтов, это было упражнение в двусторонней эскалации: я поинтересовался у Нины, в чем причина столь явного отсутствия энтузиазма по поводу вечеринки, Нина сказала — ни в чем, я сказал, что не слепой, она сказала, что не глухая, попросила завязать тему и отвязаться, я привязался к «отвязаться» и так далее. К моменту, когда мы перевалили за крещендо и сошли на злобное шипение («Это твоя квартира, ты в ней и оставайся. Я пойду спать в мотель, мне все равно»), было 19:40 и мы оба понимали, что предстоит спринт к согласию. Работая в два языка, мы умудрились зацепить миролюбивую ноту за считанные секунды до первого звонка в дверь.
Мы с Ниной редко принимали гостей. Наши круги общения напоминали олимпийские кольца: их было пять и они едва касались друг друга. В друзьях у меня ходили такие же, как я, аспиранты-неудачники, такие же журналисты на одну шестнадцатую ставки и Вик. Вокруг Нины крутилась ужасная смесь из обожателей-юристов, с которыми она общалась из профессионального noblesse oblige, и концептуальных художников, с которыми она сдружилась за счет своих неуверенных попыток коллекционирования и к чьим рядам втайне мечтала примкнуть. Запустить всех этих людей в одну трехкомнатную квартиру представлялось задачей сродни детской русской головоломке про лодочника, перевозящего с берега на берег волка, козу и капусту. (Ответ: коза, вернуться порожним, волк, вернуться с козой, капуста, вернуться порожним, коза.) Не успеешь оглянуться, как аспиранты стебут юристов, которые свысока фыркают на журналистов, которые завидуют концептуалистам, которые жалеют Вика. Все жалели Вика, тридцатидвухлетнего музыканта без определенных перспектив и, к возрастающему неудобству обеих сторон, моего лучшего друга со школьных времен.
В течение двух лет совместной жизни и года брака мы с Ниной успешно избегали необходимости скрещивать наши свиты; особенно с этим помог отказ от свадьбы. Сегодняшний ужин планировался как контрольный эксперимент, буря в чашке Петри. Шесть гостей, по трое с каждой стороны, без спутников. Вик был, увы, неизбежен. Также неизбежна была подруга Нины Лидия, новая звезда в какой-то темной для меня области, требовавшая, чтобы ее называли «перформалисткой» (в тот момент она работала над серией роскошно освещенных студийных портретов, снятых после того, как она собственноручно напоила моделей флунитразепамом). Нина пригласила юриста по имени Байрон, о котором я знал лишь то, что в студенческие годы он безуспешно за ней ухаживал. Я парировал Алексом Блюдем, редактором журнала «Киркус ревьюз» — оптового скупщика моих анонимок [1] и единственного источника моего непредсказуемого ежемесячного дохода. Нина покрыла мою карту, пригласив Фредерика Фукса, вильямсбургского галерейщика, который, по ее мнению, должен был найти общий язык с Лидией. Я вытащил козырь — бывшую олимпийскую чемпионку по фигурному катанию Оксану Баюл, с которой никто из нас не был знаком, но чье присутствие, мне казалось, привнесет необходимый дестабилизирующий элемент в намечающуюся диалектику. Координаты Баюл попали мне в руки, когда та искала уцененного гострайтера для своих мемуаров. Литератор-неудачник Бен Морс скинул мне этот проект, ознакомившись с основными вехами биографии Баюл. «Уважаемый Марк, — гласила прилагаемая записка, — я для этого недостаточно русский».
