Даниэль Пайснер - В темноте
Время от времени владельцы магазинчиков и лавок из сострадания давали нам фруктов или сладостей. Иногда мы находили еду на улице и считали это большой удачей. Маме, конечно, не нравилось, когда мы питались объедками, но нас постоянно мучил голод. Что тут сделаешь? Но мы были почти бездомными и уж точно абсолютно нищими даже по меркам Львова 1944 года.
Время от времени нас навещали русские солдаты, встречавшие нас во дворике в момент нашего выхода из подземелья. Обычно это был тот солдат, которого так благодарил Павел, и один или двое его друзей. Этот солдат обычно приносил какой-нибудь еды. Павел очень любил, когда к нам заходили эти молодые люди, потому что считал, что они приходят в гости именно к нему, и считал их своими друзьями.
Во время одного из таких визитов солдат Павла привлек внимание моего отца. Скорее всего, папа в тот раз вообще впервые встретился с ним у нас дома, потому что почти все время проводил в городе в поисках еды или работы. В этот раз папа подошел к солдату, чтобы пожать руку. В момент рукопожатия солдат вдруг произнес:
– Am ‘hu.
Я это слово услышала впервые. Это ивритское слово очень трудно перевести на другой язык. Это своеобразный сигнал, которым обмениваются евреи, чтобы продемонстрировать свою принадлежность к нашему народу. После войны мы стали слышать это слово буквально на каждом шагу. Почти 13 лет спустя это слово сопровождало нас и по пути в Израиль, и в самом Израиле, где люди все так же привлекали внимание друг друга этим могущественным Am ‘hu. Этим словом люди заявляли друг другу о единстве мировоззрения, общем прошлом и одинаковой национальной принадлежности. В этом слове жила надежда на счастливое будущее. И впервые я услышала его в нашей комнатке в доме рядом с двориком, где я впервые за почти полтора года сделала первые шаги под солнцем. Впервые я услышала это слово из уст советского солдата, только теперь решившегося признаться нам в своем еврейском происхождении!
К концу первой недели на свободе папе удалось найти работу в спортклубе, только теперь ему не платили денег – ему выдавали продуктовые карточки. Остальные перебивались временными заработками и делились излишками продуктов с «семьей». Мама делала из картошки латкес и отправляла нас с Павлом продавать их на улицах города. Кроме того, обнаружив в одном из заброшенных магазинчиков ящик пустых баночек для гуталина, мы взялись наполнять их ваксой и тоже продавать жителям Львова. Но мы и не думали попрошайничать. Скорее, мы старались выживать, делая что-то из ничего. Мы обнаружили, что чем более жалкий и неухоженный был у нас вид, тем больше нам удавалось продать латкеса и гуталина, но мы ничего не делали специально.
Мы все еще голодали, но я отказывалась брать мамину порцию. В подземелье она зачастую не прикасалась к своему кусочку хлеба и не выпивала положенные ей несколько глотков воды – отдавала нам с Павлом. Пайки у нас были такие маленькие, а мы были так голодны, что мне даже не приходило в голову с ней об этом спорить. Теперь еды было побольше, но она по-прежнему ничего не ела. Как же она похудела! И я решила не брать ее порцию.
– Если не будешь есть ты, не буду есть и я, – сказала я ей и таким образом заставила ее есть.
Сердобольные соседи отдавали нам поношенную одежду – подштопанная и постиранная нашими женщинами, она выглядела вполне прилично, Я, конечно же, не снимала свой драгоценный зеленый свитер… А вот с обувью дело было швах: я ходила либо босиком, либо заматывая ноги газетами и тряпьем. Поначалу это меня не волновало. Я даже не замечала, с какой жалостью смотрели на меня люди на улицах. Не замечала – пока точно так же на меня не стали смотреть другие дети. Внезапно я начала стесняться своей нищеты. Дети дразнили меня за то, что я жила в канализации, среди крыс, в грязи и вони, и я очень страдала. Я выжила в нечеловеческих условиях подземелья, но переносить насмешки тех самых детей, о дружбе с которым так мечтала, силенок мне явно не хватало…
В августе 1944 года, т. е. спустя буквально несколько недель после нашего освобождения, мама пошла записывать меня в первый класс школы, и поначалу ей никак не хотели верить, что мы евреи. Секретарь школы была уверена, что немцы истребили всех львовских евреев, и маме пришлось отправиться к директору. Та записала меня в первый класс, но сказала, что лучше не афишировать моего еврейского происхождения. Такова природа антисемитизма… Мама решила последовать совету этой женщины и скрыть нашу национальную принадлежность – выбора не было…
Поначалу я была страшно рада тому, что хожу в настоящую школу, но… как мне было одиноко! Дети знали, что я «не такая». Как-то раз одна из одноклассниц спросила меня, почему я пишу не справа налево, а как «нормальные люди» – слева направо? Я не поняла вопроса. В то время я еще не умела ни говорить, ни писать на иврите и не понимала, о чем идет речь, пока не объяснила мама. Это можно считать типичным примером отношения ко мне других детей… Мне удалось обзавестись одной-двумя подружками, но по большей мере я держалась особняком – в каком-то смысле я продолжала прятаться от мира…
Я помню, как стеснялась своей тряпичной «обуви». Чтобы ее не видели другие дети, я прибегала в школу раньше всех и прятала ноги под партой. Мне и без того было тяжело слыть девочкой из канализации. Мне и без того было тяжело чувствовать себя человеком второго сорта. А если б они увидели мою нищенскую обувь!.. И вот наконец у меня появилась пара настоящих ботинок. Я перестала торопиться в школу – я шла по классу к своей парте, словно модель по подиуму, а когда садилась на место, выставляла ноги в проход, показывая всем, что теперь и я обута как следует.
* * *Совсем скоро члены нашей подземной семьи решили попытать счастья в других местах. Так, Якоб Берестыцкий, переехавший во Львов во время первой советской оккупации, убегая от немцев, вернулся в родную Лодзь. Там он встретился с подругой детства, и через некоторое время они сыграли свадьбу. У них родились двое детей, девочка и мальчик, и со временем все семейство осело в Париже.
Берестыцкий покинул нас первым, но за ним вскоре последовали и другие. Мы не очень долго оставались вместе после того, как Соха поселил нас в тех четырех комнатах заброшенного дома, – наверно, всего несколько недель. Все мы стали друг другу ближе родственников, но, конечно, понимали, что со временем наши дорожки неизбежно разойдутся.
Тем не менее расстались друг с другом не все из нас. Вскоре после освобождения Клара Келер вышла замуж за нашего Корсара – Мундека Маргулиса, и они вместе уехали в польский город Гливице. Для моих родителей такое развитие событий не стало новостью, но мы с Павлом были очень удивлены. Мне все это казалось историей, сошедшей с книжных страниц. У них тоже родилось двое детей, и тоже девочка и мальчик. В конечном итоге они поселились в Лондоне.
