Александр Терехов - Немцы
— Чтобы наверняка. Один — Штейнбок из «Семи дней», второй — лауреат конкурсов.
— А получилось — видишь, как у нас с тобой получается?! — что мы выставляем его бюрократом. Два фотографа! А он — скромный. Кричал: я хочу быть, как Путин! А Путин — скромный! И вот — все предложения, что ты дал: по интервью, съемкам, «горячим линиям», общению с населением, — на вот!
На первой странице косо и красно начертали «ПНХНП».
— Понял, куда тебе идти? Но — бумага ему понравилась. Сказал: приятно в руках держать, шершавая, плотная. Лен, да? Вообще не знаю, что делать.
Эбергард вдруг заметил: Гуляев немного волнуется, и вот только теперь переход к «на самом деле»:
— А скажи, кстати, раз уж мы с тобой так говорим, Эбергард… Я вот посмотрел платежки прошлого года, этого… Прилично так идет через пресс-центр… Если совокупно. Как так получилось, что собрал ты всё в свои руки: и социальная реклама, и информирование, Интернет, полиграфия… Даже сувенирка. И всё — один человек. Магнат какой-то!
Магнатом Эбергарда называл только первый заместитель префекта Евгений Кристианович Сидоров.
— Исторически сложилось. Я ведь уже десятый год. Удалось проявить себя. В городе мы трижды — первое место по информированию. У меня две грамоты от городской думы… Благодарности за выборы от мэра. И округ наш…
— Ладно, ладно, это я знаю. А — всё-таки?
— Поддерживали префекты. И Колпаков, и Бабец. Депутаты. Сложились отношения, видели пользу. Но так — всё выстраивал своими руками, мозгами. — Вот, начались — разговоры по существу.
— Ну, а кто за тобой стоит?
— Никто. Я сам.
— Ну как «я сам». Сейчас никто не «сам», «сам» сейчас не бывает. Столько денег — и он «сам». Нет, я вижу, что ты профи, всё у тебя налажено, высокий уровень, обязательный, честный русский мужик… Слово держишь. Хотя друзья твои и говорят, что личные проблемы как-то тебя сейчас… подкосили. Но — я не вижу оснований для такого вывода. Пока. Ну а всё-таки — кто-то есть? Ты скажи правду. Я ведь всё равно узнаю.
— В том смысле, в котором вы спрашиваете, я один.
— То есть правильно я понимаю… Что на сегодня… На сейчас… У тебя кроме Гуляева Алексея Даниловича никого нет?
— Да, — Эбергард улыбнулся и, давя вздох, взглянул туда, где всё равно настанет лето.
— Если я тебя правильно понял, если завтра префект решит, что такого вот Эбергарда в префектуре Восточно-Южного округа быть не должно, то…
— То меня не будет. — Зачем он добавил: — Но я не пропаду. Я за свое место не держусь. — Ошибка, гордость, откуда-то из СССР; нельзя им поддаваться, не так просто, без крови не выйдет!!!
— Нет. Ну зачем ты так. Я так вопрос не ставлю, — всё заготовленное у Гуляева кончилось, к кому-то он ходит советоваться «а дальше как?»; трудно ему — с министерства на землю, там, видно, отношения «по деньгам» выстраивал другой, а ему просто носили. — Но — мы еще не договорили.
— Что это вы такой бодрый? — Анна Леонардовна что-то вычерпывала из пенопластового корытца, какие-то морковные сопли. — Эбергард!
Он — вот сразу — почему? — спрятавшись за передвижную выставку «Малый бизнес ВЮАО: полет свершений» на первом этаже, позвонил Эрне:
— Почему не звонишь? Куда пропала?
Она отвечала весело, без удивления, напряжения или радости, ей хорошо было там, откуда Эрна разговаривала с ним, голоса и движение:
— У меня украли телефон.
— Не расстраивайся. Давай поедем купим новый. Любой.
— Мне уже Федя купил.
— Встречу тебя завтра после английского.
— Не знаю. Может, я не пойду завтра. Но лучше не надо. Согласовывай с мамой.
— Не знаешь, почему я не могу проводить тебя от английского до дома — шестьсот метров?
— Не знаю.
— Я подаю в суд.
— Зачем? — воскликнула Эрна.
— Вот из-за этого! Из-за того, что не могу тебя проводить!
— Из-за двух минут! Это не нужно.
— Не нужна моя любовь?
— Если бы любил — не судился.
— Это же не с тобой, а с мамой.
— Мама — всё равно что я.
И написал ей следом — одну, вторую эсэмэски «соскучился»; «а ты?», без ответа; кто? — это Сырцова махала ему из окна бухгалтерии: зайди.
— Месяц дорабатываю и… — Все, как хотела сама: пенсия, парники, рассада — но всё-таки заплакала, пробубнив в платок что-то около «со дня основания». — Всё равно всех сменит. Дочистил замов, добьет начальников управлений. Потом — оставшихся глав. Так удивился, что сама заявление написала: что это вы? На вас кто-то давит? А уши покраснели. Спрашивает, а заявление уже подписывает. Чего ждать, когда уже подкусывать начали со всех сторон. И ты — не жди.
Сырцова быстро успокоилась: сделано (больше Эбергард ее не увидит, крест, в «контактах» минус имя, не поздравит с днем рождения, не о чем, не для чего).
— Сказал убираться Овсянникову из управления здравоохранения, тот слег в больницу. Плачет. Я говорю: зачем вы так… Он говорит: не думал я, что префект сможет меня уволить. Я помог его мать соперировать, сестрой сколько занимались, детьми… А уж для самого — круглосуточно… Я говорю: эти люди добра не помнят. Им всем должны. Да этим людям — все по жизни обязаны! Им жизнь, блядь, должна! Монстра увольнять будут, так он и то — сперва последний кусочек выгрызет и успеет разжевать. Им никто не нужен. Он и своих-то назначает, и сразу — наблюдение, прослушка, все, все должны ему нести, чтоб ничего по пути не пропадало…
Пусть, но потом. Потом. Большая Эрна влюбится в какого-нибудь скота, и уже беременная — останется одна, родит свою маленькую девочку и вернется домой в комнатку с партой, где словно ничего не изменилось, когда меняется всё, — будет много и весело разговаривать с дочкой, и не рыдать, чтобы не испугать ее, и стараться справляться: всё сама потому, что сама виновата; и за каждой дверью будет стоять Сигилд с «а я предупреждала», «а я так и знала», «ну, кто был прав», «и что ты думаешь дальше делать?», «я не отказываюсь помогать, но всё-таки я не вечна, и Федя не обязан, ты должна осознавать свою ответственность, если уж родила — на что ты планируешь жить?»; и никого не будет замечать урод — он устает на работе, ему пора отдыхать и время наконец позаботиться о себе (сколько лет он тащил эту ношу! Эрна когда-нибудь вырастет?), а тут нагрузка на бюджет, и нет сна — почему ребенок всё время кричит? Эрна будет беречь деньги и то, что кажется «самым необходимым», с каждым днем будет сохнуть, уменьшаться в те неподвижные времена, когда ночи врастут в дни и лягут бесконечной дорогой из бетонных плит, плита за плитой, от «часов кормления» и до, время тяжелых пробуждений, когда нащупываешь в памяти цифру дня и на каждом дне написано «такой же», «точно такой же»; она будет сидеть на лавочке чуть в стороне от пруда, ближе к детской площадке, покачивая коляску в пустоте, когда колясочные стаи расползлись по режимным клеткам, у школьников каникулы, быдлу рано, а у любителей собак пересменка, на воле — это ее скромная воля; Эрна будет хмуро думать о своем — о чем? думать ей особо не о чем, поэтому будет просто смотреть… Сколько времени потратил сам Эбергард, глядя ей в глаза, в ее глаза, удивлявшиеся ночному небу, устремленные в угол тьмы, ограниченный провинциальной опасной, костлявой от сосулек крышей, на звезды, так смотрел и смотрел, и казалось: любовь — любовь его течет в Эрну, как клей; вот это — это не может не оставить следа: как плавали в море нос к носу, за ее головой в панамке горбатился спасательный жилет и она шептала: папа, не отпускай меня далеко, и он шептал: я тебя никуда не отпущу, и она шептала свое: и я. Как восхищала, приводила в трепет ее белая, изначальная кожа, не сработанная, крепкая и чистая, гладкая, — вот такой должен быть всегда человек. Его руки, несущие Эрну, их ночное дыхание, бесстрашный ежик ночных сказок… Не оставлял на дневной сон в саду. Дарил всё, что хотела и могла захотеть. Но главное — взгляд, что-то неуловимое, струящееся, ток — вот об этом он заботился в первую и последнюю очередь. Посмотри на меня. Наверное, про глаза он напридумывал лишнего. Если души нет, то и под веками — просто глазное яблоко. Хрусталик какой-то. Управляющие мышцы. В окружении ресниц и бровей. И с сердцем никак не связано. Эрна об этом еще не знает, она будет смотреть и смотреть на свою девочку и не сразу заметит незнакомого человека, идущего без тропинки, кратчайшей линией к ней, а потом выпрямится и замрет, вдруг угадав, кто это, испугавшись (но всё-таки на что-то сразу понадеявшись), но ненадолго — потащит оправданием, щитом из коляски свою позевывающую космонавтку: вот, это твой дедушка — и обе замрут: с чем он пришел? — и помолчав, всё-таки расплачется: папа… И он обнимет ее — малознакомый человек малознакомую… Сегодня мы улетаем, у меня есть дом в Испании, там уже всё готово, тебе будет помогать русская няня. И я буду там, с тобой. Мама сможет приехать к тебе погостить. Тебе надо отдохнуть, понять, что ты дальше хочешь. Когда ты решишь, я тебе помогу сделать всё, что захочешь. Что тебя здесь держит? И она торопливо выдохнет: только не передумай, ничего! И они будут там жить на стороне солнца, знакомиться, разговаривать, обсуждать. Он будет рассматривать ее лицо, «ну, пап…», не могу наглядеться, как удивительно сквозь мамины черты проступают мои, «все так говорят!», и будут вспоминать отсюда назад — каждый свое, пока их воспоминания наконец не сольются в общие, где они уже вместе, просто каждый запоминал свое, кто-то больше, а кто-то поменьше… И может быть (но не обязательно, он не ради этого), когда-то вечером, уложив свою девочку, Эрна скажет ему, в седой затылок, что, в общем, очень любит его. И всегда любила, просто… Он усмехнется: да? Это… Это, понимаешь, становится ясно не когда человек что-то говорит. Это просто ясно как-то само по себе. Это есть. Или нету, не слышно. Как Бог. Вот Бога нет. А любовь… и за всю жизнь, бывает, не понять, как же с ней, любовью, было на самом деле… Вот я не сразу понял, что люблю тебя и буду любить всегда. «А сейчас?» Что? «Сейчас ты чувствуешь, что я люблю тебя?» Он не бросится отвечать тотчас.
