Александр Терехов - Немцы
— Точная информация. До первого июня меня уберут. И всю управу зачистят, — он пытался говорить, как о чем-то постороннем, в интонации «а вот в Астрахани, ребята говорят, рыбалка-а…», но мигал и хрипел не жильцом. — Монстр так и сказал: пора корчевать это Смородино.
И все, шатнувшись, как от чумы (на нас не надейся), бросились «кто вперед» вспоминать, как ездили к побратимам в Минск, как гуляли по Крыму на семинаре глав управ, как здорово было в Чехии, где отмечали последние выборы (всё завершалось одинаково — «нажрались там дико и безобразно себя вели»), тормошили Хериберта: ну, как там на новом месте, новое место?!
— Один недостаток — офис в жилом доме. Как только засыпаю после обеда, мальчик со второго этажа так лупит мячиком в пол…
— Я тут проезжал Смородино, — чтобы не молчали, и Эбергард нес свою соломинку в построение «отлично посидели, отдохнули душой», — и объявление: «Эротический массаж. Все виды». И номер мобильного! Даже адреса нету. Хассо, это так твоя управа поддерживает малый бизнес? Девушки оздоравливают, а у них даже нету стационарного телефона? И сидят, небось, в цоколе, прячутся от чиновного произвола?
Долго, до обморочного одурения слушали Фрица — никто не хотел «этой темы», распухающей, душной, но удобно: спросил Фрица, бросил монетку, и потечет-заиграет, само продлеваясь и ветвясь, и сам пока можешь передохнуть, и время пройдет.
— Я даже могу сказать: есть рак — нет рака. Взяли соскоб. В одном институте говорят — рак. В другом — чисто. Я — к астрологам. Они — нет. И я забираю больного. Меня два профессора за руки хватали: да вы что, отдайте на операцию, легкое отрезать… — Фриц остроносо впивался по очереди: тебе, тебе и тебе! — Я говорю: вы свои федеральные программы испытывайте на ком-нибудь другом… А сам веду больного к китайцам. Китайцы посмотрели: в легком затемнение есть, но это просто последствия воспаления. Кусок не отвечающей материи, понимаешь, Хассо, — Хассо передернулся, загрузил рот и начал сосредоточенно жрать, обиженно глядя в сторону, — энергию не поглощает и не отдает. Но — не рак. И живет человек! А казалось бы, рак и рак, — теперь Фриц встревоженно вгляделся в Хериберта: тот вытянулся, подсох, но держался, смотрел перед собой, только пальцами под столом нащупал какой-то образок на браслете и судорожно крутил его в пальцах, что-то малозаметно нашептывая.
— Я не пропаду, — устало вздохнул Хассо, со стоном закрыв-открыв намученные бессонницей, слепнущие, искорябанные веками глаза, — у меня друзей много, на хрен мне эта госслужба…
— А как у тебя с монстром? — спросил вдруг Фриц с выделением «тебя»; с остальными ясно.
— Хорошо, — Эбергарду не хотелось про это, про слабые свои стороны, лучше про сильные, но сильных не знал. — Выполнили личное поручение — написали поэму на трехлетие внука. Бархатный переплет. Бумага ручной выделки. Серебряная закладка.
— Чего к нему не идешь?
Сказать бы: «Вот вы и сходили», да он ответил:
— А зачем? — «Буду работать через Гуляева», но на самом деле «страшно».
— Надеешься пересидеть? И что Гуляев тебя прикроет? Монстр на днях тут где-то кому-то сказал, — Фриц один делал вид, что лифты поднимают его повыше этажом, — сказал: я уйду, уйду. Потому что очень устал. Но не сейчас. Уйти сейчас — значит ослабить мэра. Я помогу мэру, и мы уйдем вместе.
— Стучись к монстру. У тебя должен быть прямой выход на первое лицо, — Хериберту всё равно, не разберешь: всерьез или прикалывается, липкостью речи он походил на крымского таксиста, начинающего за сорок километров до Ялты навязчиво шутить, чтобы в Ялте попросить «добавь немножко». — С ним — сразу включай дурака. И говори только то, что он хочет услышать. Или то, что услышит и поймет, что как раз этого и хотел!
Эбергард не посмел уточнить: как именно «включать дурака»? «Я бы не хотел с ним говорить никогда».
— Ну, а вообще как твои дела? — Хассо уже знал, что «ничего хорошего», но надо же интересоваться друзьями; он, Хериберт, и Фриц относились к Эбергарду, как к младшему или инвалиду, не могущему даже при дополнительных внешних помогающих усилиях — понять всё.
— В суд подам. Найму адвоката. Чтобы встречаться с дочкой по графику. Раз в неделю ночевки у меня, должны хоть немного жить вместе. — Всё привычней бесстыдно заголять свою жизнь.
— Судью надо заряжать по-крупному, — Хассо расхотелось слушать, он знал судей Смородинского суда, но — только для своих дел — каждый сам решает свои вопросы.
— Опека не поможет, — куда-то в сторону рассуждал Фриц, — опека только констатирует факт. Может быть, уполномоченного по делам ребенка подключить, попробовать как-то на него выйти… Надо, дружище, не только судью заряжать, заряжать надо всех… Хорошо бы твою бывшую с работы уволить, да еще по статье… Справочку подогнать о ее алкоголизме. Показания соседей, что ребенка бьет. И гуляет.
— Так она замужем.
— А что муж наркоман… Будешь всё это проплачивать?
— За Эбергарда, за его сердечное тепло, за его ранимость! — Хериберт всем разлил, советовал про судей: — Тихонова, она четкое определение напишет… А Чередниченко, она и за деньги так напишет, что и туда, и сюда, блин… Тем более когда… У них же — всегда права мать.
Эбергард больше не мог, он объелся, проговорился, не устал, но тяжело даже сидеть, слышать, быть; он ждал общего решения расплачиваться, завершающих тостов, награждения гардеробщиков и рассматривал картину на противоположной стене «Вечерний Питсбург», шесть на два с половиной метра (официантка пояснила, что картина продается за пять тысяч долларов); от картины тянулся электрический хвостик и утыкался в розетку, поэтому в вечер нем Питсбурге с равномерной редкостью по мосту прошмыгивали огоньки и разъезжались, кто меж домов, кто по набережным. Эбергард подумал: есть люди, что купят эту картину.
Град: ему ударил в затылок ледяной шарик, пролетевший километра два; дома (они сидели с Улрике обнявшись, потом лежали обнявшись) он думал: цени, вот теперь цени, дурак, вот это простое. Что не один. Что есть кому сказать: ты понимаешь… В любую-любую минуту есть кому позвонить. В съемной квартире, в одомашненном из чужого зверя животном — и уже не верится, что уедут; наши окна, понятные, расшифрованные и заученные соседские шорохи… Он обнимал Улрике — спасибо, она — счастье; Улрике с удивительным постоянством была такой, какой нужно именно тогда, когда больше всего необходимо, и даже оказывалась там, где через мгновение будет нужна, такой, как хотел, и еще лучше — вот состав главного элемента любви.
— Я нашла адвоката. Из того же клуба «Право отца». Именно по таким делам. Как только мама Эрны поймет, что ты не отступишь, всё сразу изменится…
