Владимир Топорков - Наследство
– Значит, – спросил, задыхаясь, Бобров, – Степана Плахова правильно из колхоза убрали?
– Слушай, Бобров, – резко сказал Безукладов, – у тебя есть ещё что?
Бобров заговорил о чернозёме, его горестной судьбе, изменить которую могут только разумные меры, и тогда будущим поколениям не будет стыдно за своих предков, но Безукладов опять перебил его:
– Я читал вашу статью, которую вы в областную газету направили.
– Но её не напечатали…
– И правильно сделали… Нечего людей будоражить.
– Почему? – опять этот вопрос невольно слетел с языка.
– Думаешь, ты один этой проблемой занят? Мы прошлой зимой целое совещание посвятили, два дня учёных слушали. Правильно говорили товарищи, только время ещё не пришло к земле лицом повернуться. Понимаешь, товарищ Бобров, не пришло. Надо людей сначала досыта накормить.
– Но ведь продуктов потому и не хватает, что земля силу теряет. Правильно учёные тревогу бьют.
– Ну это уж нам судить, правильно или неправильно. Вот провели совещание, что называется, пар выпустили, теперь каждый должен своим делом заниматься. Кстати, товарищ Бобров, вы где сейчас работаете?
– Нигде, – тихо промолвил Бобров.
– Вот видите, – Безукладов возвысил голос, – вам бы делом заниматься, а вы, простите, дурака валяете…
Безукладов повернул голову к окну, смотрел в него безучастным взглядом, точно подчёркивал, что разговор окончен. Но если бы даже он и захотел оставить Боброва у себя в кабинете, то бы не усидел ни секунды. Ему опять нестерпимо захотелось на улицу, будто в кабинете не хватало воздуха. Бобров быстрым шагом пошёл к двери, а по длинному, устеленному мягкими коврами коридору почти бежал. Он сбежал по мраморной лестнице вниз, в раздевалке торопливо набросил пальто и, передав дежурному свой пропуск, толкнул тяжёлую, массивную дверь.
Свежая струя мягкого, разогретого выскочившим из-за туч солнцем воздуха наполнила грудь. На улице пахло подтаявшим снегом, хвоей от могучих елей у входа, и это тоже вливало силы в душу. Вялыми, судорожно пляшущими пальцами Бобров достал таблетку из кармана, проглотил, и показалось, в голове посветлело, он начал улавливать городской шум, такой долгий и печальный, как звон колоколов. А может быть, это в нём самом сейчас звонили колокола обиды, разочарования от того, что не получилось разговора с секретарём обкома, не нашёл он нужных слов, чтобы убедить в своей правоте?
Тупая боль возникла под ложечкой, засосала внутри, и возникла страшная тоска по дому, будто он там не был сто лет. Бобров жадно ловил воздух, и казалось, даже в нём угадывается травяной запах осиновских полей, хвойный настой недальнего леса, горькая пряность болот.
«Ну и ладно», – махнул он рукой и пошёл по площади, разбрасывая набухший влагой снег. Шёл он и думал, что, наверное, вот из таких горестных «ну ладно» берёт исток людское равнодушие, поражает сердце, как ржа железо. Но ведь человек живёт одну жизнь, он должен себя беречь, защищать, и это равнодушие становится тем панцирем, как у черепахи, который будет прикрывать его надёжно и долго.
Бобров с трудом протиснулся в отходящий на Осиновый Куст автобус. Дюжие парни в зелёно-ядовитых куртках, в молочного цвета шлемах, наверное, строители, припечатали его к ограждению шофёрской кабины.
Курносый кучерявый шофёр, оглядев набитый людьми салон, гнусаво пропел: «Располным-полна моя коробочка», – и со скрежетом включил скорость. Бобров ожидал, что при движении станет в автобусе немножко попросторнее, но его ещё сильнее притиснули к металлической переборке.
Так он и стоял на одной ноге, пока через три остановки гурьбой не высыпали эти крепыши-парни. Боброву показалось, что он вынырнул из глубины, пробил толщу воды и всё никак не мог надышаться.
Кучерявый шофёр включил радиоприёмник, и в салоне полилась музыка, тягостная, как долгий звон струны.
– Слышь, друг, – толкнул Боброва в бок водитель, – не знаешь, чего это сегодня целый день траурную музыку по радио шпарят? Может, умер кто?
– Не знаю, – буркнул Бобров, а сам грустно хмыкнул. Может быть, эта музыка по нему плачет, его отпевает, рыдает, склонившись над мёртвым. Все надежды смяла судьба, чёрным грифелем провела черту. В воспалённой памяти возник страшный, почти забытый эпизод из детства, когда со Степаном зимой заблукали в метель на Жидковском поле. Они по просьбе матери Степана хотели привезти соломы, прихватили с собой салазки. Метель только начиналась, ещё робкие снежинки мелькали перед глазами. Но ветер окреп в несколько минут, набрал силу, снег повалил валом, и всё слилось в прозрачном полумраке. Им стало страшно и они повернули домой, но их следы заровнял снег. Хоть какой-нибудь ориентир появился бы, может быть, ветла на огороде Степана, тогда станет легче… Но ничего не было видно в этой безбрежной мути. Только за несколько шагов выступил из снежной пелены дом Степана, и они обрадованно побежали по снежной целине, спотыкаясь и падая.
Вот и сейчас перед ним какая-то снежная муть, что там впереди – не видно.
В Осиновом Кусту Бобров зашёл в магазин купить гостинцы сыну – не поймёт Серёжка, если отец без подарка явится. Потом зашагал к скверу перед Домом культуры. Желание это возникло, как немой укор – сколько уже здесь Бобров, а всё не найдёт времени хоть минутку постоять на могиле деда Дикаря, согреть памятью.
Скромная пирамидка с крашеной звездой возвышалась среди тополей. Холмик земли прикрыт нерастаявшим снегом, только в ноздреватых щелях ещё зеленеет по-весеннему трава, будто не коснулась её жёсткая рука осени. Сжалось сердце, словно он, как и вот эта одинокая могилка, оказался брошенным. А может быть, так оно и есть? Кто теперь рядом с ним – только Серёжка да Степан… А другие? Даже Лариса не пишет, как в рот воды набрала…
Он медленно пошёл назад, уже густо-серые сумерки ложились на село, от оттаявшей земли, как дымок от костра, потянулись сизые полосы тумана. И вдруг неожиданная мысль пришла в голову: а ведь дед Иван тоже страдалец за землю. Только тогда у него всё предельно ясно было, как в чистый день: вернуть кормилицу крестьянину, и он со всей своей революционной страстностью исполнял долг, ни на минуту не задумываясь даже о собственной жизни. Может быть, вот так и Бобров должен поступать? Чувствует свою правоту, а это самое главное. За правоту эту надо стоять насмерть.
Мысль эта укрепила шаг, Бобров зашагал легко, размашисто и, уже когда поворачивал к дороге на центральную усадьбу, неожиданно столкнулся с Кузьминым. Тот, видимо, направлялся в райцентр, шёл покачиваясь. Весь облик его – и распахнутая шуба, и сбившаяся шапка на голове, и эта походка, усталая, как после тяжкой работы, – недвусмысленно говорил: опять Михаил Степанович пьян в доску.
Кузьмин остановился за несколько шагов до Боброва, уставился тяжёлым, невидящим взглядом:
– Никак ты, Евгений Иванович?
– Я, – буркнул Бобров и уже хотел разминуться с Кузьминым – говорить с этим человеком сейчас не хотелось, – но тот клешневатыми пальцами схватил за пальто, потянул к себе и уже на ухо прохрипел:
– Слушай, люди болтают – Брежнев умер…
Так вот почему звучала эта скорбная музыка сегодня.
Бобров оттолкнул Кузьмина, пошёл дальше. Яркой злобой наполнилось сознание. Всякая смерть страшна, а этот даже в такой день напился до чёртиков.
Опять появилась боль в груди, и Евгений Иванович с грустью подумал, что, наверное, тревоги последних дней, сегодняшний до слёз обидный разговор с Безукладовым не прошли бесследно. Он укоротил шаг, но боль не ушла, а жгла, жгла. Последнее, что запечатлела память Боброва уже почти перед домом, – как он медленно валится на мягкий снег и, кажется, из-под земли протяжный колокольный звон поплыл в ушах.
Он пришёл в себя на следующий день. Прямо в лицо бил яркий солнечный свет, и Бобров с трудом раскрыл слипшиеся глаза. Какие-то непонятные предметы и вещи окружали его, над головой тянулись провода. Он выпростал руки из-под ослепительной простыни, хотел подняться, чтоб осмотреться, разобраться, но неведомо откуда появившаяся девушка в белом халате склонилась над ним, опалила своим дыханием. Розовощёкая, с белоснежными локонами, она показалась Боброву изумительно красивой.
– Вам нельзя подниматься, – точно узнав его желание, сказала она полушёпотом. – У вас… – И повторила ещё раз: – Вам нельзя подниматься…
Если бы Бобров мог подняться и посмотреть в окно, то он увидел бы, как по припорошенной дорожке спешили в больницу Лариса и Серёжка…
Часть вторая
Глава первая
Сергей Прокофьевич Безукладов о смерти Брежнева узнал на рассвете того дня, когда принимал Боброва. Его разбудила переливчатая трель вертушки, и взволнованный обкомовский дежурный сообщил, что ночью получена шифровка, а сейчас первый секретарь собирает членов бюро и заведующих отраслевыми отделами.
