Джонатан Коу - Клуб Ракалий
Он возвратился на откос над беговыми дорожками, открыл записную книжку на чистой странице и начал набрасывать сложные, вычурные очертания школьной капеллы, определявшей весь средний план окрестного пейзажа. Уроки мистера Слива сделали из него хорошего рисовальщика. Спустя несколько минут вокруг Филипа уже образовалась стайка школьников помладше, одобрительно комментировавших его усилия.
— История капеллы вам, разумеется, известна, не так ли? — сказал он, начиная набрасывать желтовато-красную кирпичную кладку. — На этом месте школа стоит всего лет около сорока. Раньше она находилась неподалеку от вокзала «Нью-стрит», а перед самой войной ее решили перенести сюда. И капелла на самом-то деле вовсе не капелла, просто часть коридора на верхнем этаже прежнего здания. Его разобрали по кирпичику и все перенумеровали, чтобы снова собрать на новом месте. Так они кучей всю войну и пролежали, почти пять лет.
Что ж, если не слушателям Филипа, то самому ему это казалось интересным. В последнее время он начал собирать такого рода малоизвестные факты — частью откапывая их в книгах местной библиотеки, частью собирая во время долгих воскресных прогулок, предпринимавшихся в поисках мест, которые стоило зарисовать. Его, в частности, совершенно очаровала огромная сеть заброшенных, неиспользуемых бирмингемских каналов; Филип даже уговаривал мистера Тиллотсона перенести уроки-прогулки в окрестности этих забытых заводей. Многие из наиболее интригующих тамошних мест выглядели слишком зловещими и пугающими, чтобы соваться в них в одиночку.
Вскоре толпа внизу разразилась новыми криками. У финишной черты собралось множество школьников — Филипу удалось разглядеть за ними Калпеппера: тот, сгорбившись и обхватив руками голову, сидел на траве; плечи его ходили ходуном.
— Черт! — вскочив на ноги, выругался Филип. — Опять прозевал!
На сей раз он прозевал забег на тысячу пятьсот метров, в котором, по-видимому, первым пришел — и опять-таки с минимальным отрывом — Стив. Теперь остались лишь две дистанции. А сказать, кто станет победителем, было все еще невозможно.
* * *Под переливающиеся за их спинами тоскливые мотивы «Пяти вариантов „Богача и Лазаря“» Бенжамен с Гардингом продолжали беседовать о своей любви к Воан-Уильямсу. Оба считали его третью и пятую симфонии шедеврами, а восьмую — сочинением сильно недооцененным. Они поговорили о «Лондонской симфонии», погадали, сможет ли кто-нибудь написать «Бирмингемскую симфонию», столь же грандиозную и звучную. Бенжамен так не думал. Он посоветовал Шону (теперь Бенжамен называл его Шоном без колебаний и смущения) послушать концерт для гобоя: сочинение не из самых известных, но превосходное. Шон сказал, что ему больше всего нравятся «Серенада Музыке», хорал и оркестровая аранжировка строк из «Венецианского купца». С них и началось его знакомство с композитором — ему тогда было восемь лет, и он услышал на концерте местного хорового общества одну из сольных партий в исполнении своей матери.
— Я и не знал, что твоя мать музицирует, — сказал Бенжамен и, еще не договорив, подумал, что он, собственно, совсем ничего о Гардинге не знает.
— И у мамы, и у папы хорошие голоса, — ответил Гардинг. — Они всегда пели вместе. Это часть того, что их объединяло.
— Объединяло?
— Сейчас они живут врозь, — сообщил Гардинг. Странное дело, музыка развязала ему язык — точно вино. — Папа пару недель назад съехал из дома.
— О. Извини.
Бенжамен пересек комнату, взял конверт от пластинки и притворился, будто читает, что на нем написано. Гардингу, наверное, нелегко так вот рассказывать о себе.
— Это назревало уже давно, — продолжал Гардинг. — Папа родом из большой ирландской семьи, мама — англичанка до мозга костей. И с ней иногда… ну, в общем, с ней бывает непросто. Она очень строгая.
Бенжамен задумался на миг о причудливом, фантастическом мире, созданном Шоном для Пуси-Гамильтонов, — робкий, задержавшийся в развитии мальчик, страдающий от родительского карательного режима, их антиирландских настроений, — и ему впервые пришло в голову, что в юморе Гардинга может присутствовать не одна только анархическая клоунада.
— Когда ты говоришь «очень строгая»… — начал он.
Но Шон произнес — торопливо и с нажимом: — Я люблю свою мать.
Бенжамен, в общем-то, и не думал намекать на что-либо иное, но, видимо, Гардингу было очень важно подчеркнуть это обстоятельство.
— Она невероятная женщина. Одна на миллион. Гардинг умолк, и какое-то время в комнате звучала лишь музыка. По счастью, не долгое — вскоре кто-то постучал в дверь. Шон крикнул:
— Войдите!
Появился Ивз. Времени было — пять минут четвертого, Ивз совсем запыхался, из-под мышки его торчал пакет «Винсентса», магазина, торгующего в Бирмингеме записями классической музыки.
— Ну? Достал?
— Да. Оказалось на двадцать пенсов дороже, чем ты говорил.
— Неважно.
Гардинг раскрыл пакет и радостно вскрикнул. То была еще одна запись оркестровых сочинений Воан-Уильямса — «В стране болот» и «Норфолкская рапсодия № 1».
— Вот это ты непременно должен послушать, — сказал он, прерывая «Богача и Лазаря» на середине и ставя новую пластинку. — Поверить не могу, что ее нет в библиотеке. Она тебя с ног свалит.
Ивз по-прежнему мялся в дверях.
— Беги, малыш, беги, — пропел ему Шон, нетерпеливо махнув рукой. — О деньгах не волнуйся, я с тобой после расплачусь.
«Норфолкская рапсодия № 1» началась с тихого, неясного мерцания струнных, сквозь которое пробивался голос кларнета, исполнявшего разрозненные, жалобные фрагменты мелодии. Затем, когда стали вступать голоса других инструментов, медленно зародилась и тема: долгая, блуждающая, немыслимо благородная, немыслимо грустная. Бенжамену казалось, будто он знал эту мелодию всю жизнь, хоть она и таилась доныне в каком-то сокровенном, самом дальнем закутке его души.
— О, — вздохнул он и сразу понял, что нужных слов найти не сможет. — Как хорошо.
— Это народная песня, — сказал Шон. — Он откопал ее в Кингз-Линн.
Музыка продолжалась, а Шон сел напротив Бенжамена и пустился в живые объяснения:
— Он целыми днями объезжал на велосипеде норфолкские деревни. Заходил в каждый паб, заводил разговор, а после просил спеть что-нибудь. Особенно стариков. Тому человеку из Кингз-Линн было семьдесят. Семидесятилетний рыбак! Ты только представь. Воан-Уильямс покупал ему пиво пинту за пинтой. Может быть, еще и шиллинг-другой подкинул. А через пару часов — скажем, перед самым закрытием — старик запел. И спел вот это, это! Ты когда-нибудь слышал такую мелодию?
— У нее есть название?
— «Ученик капитана». Воан-Уильямс ее очень любил. Использовал не один раз. И знаешь, о чем говорится в этой песне? О типе, который сидит в тюрьме. Сидит в тюрьме по обвинению в убийстве. Он был морским капитаном и взял в ученики мальчика-сироту, и однажды этот мальчик его разозлил — приказа, что ли, не выполнил, — так знаешь, что учинил капитан? Привязал мальчика к мачте, заткнул ему рот и засек куском веревки до смерти. Целый день на это угробил. Целый проклятый день превращал мальчишку в отбивную. А теперь вот сидит в тюрьме и рассказывает, до чего он обо всем этом жалеет.
Бенжамен слушал, как замирает мелодия, и чувствовал, что его пробирает дрожь.
— Фу-ух. Но какая же она красивая и какая… английская.
— Ты когда-нибудь был в Норфолке?
— Нет.
— Побывай. Места там невероятные. По временам кажется, будто это край земли.
Шон уважительно подождал, когда музыка стихнет, затем поднял звукосниматель.
— Англичане очень склонны к насилию, — произнес он при этом, обращаясь наполовину к себе самому. — В нас этого не замечают, однако такие мы и есть. Потом мы раскаиваемся, отсюда и наша меланхоличность. Но прежде всего, мы делаем… то, что должны сделать.
Несколько минут спустя, медленно шагая к остановке автобуса, Бенжамен обдумывал эти слова. Насилие и грусть… И то и другое витало в тот день в воздухе. Филип позвонил ему вечером, сообщил о результатах соревнований, и Бенжамен содрогнулся при мысли о гневе, вскипевшем в груди Калпеппера, когда Стива удостоили звания «Victor Ludorum». А сам Стив — что чувствовал он, принимая награду? Одно только торжество — или к нему примешивалась и грусть, желание целовать в эту минуту и поднимать высоко над вопящей толпой не кубок, но утраченный залог любви, которую питала к нему Валери?
18
Разговор Бенжамена с Гардингом, быть может, и обнаружил сходство их музыкальных пристрастий, однако во всем остальном последствия его могли только разочаровать. К сколько-нибудь значительному обновлению их дружбы он не привел. Слишком быстро наступили летние каникулы. К началу же нового учебного года, когда поползли слухи о том, что отец его оставил семью и вернулся в Ирландию, Гардинг еще глуше замкнулся в себе и общаться с ним стало даже труднее. Впрочем, шуточки его продолжались, вернее сказать, причину каждого странного, причудливого происшествия, нарушавшего плавное течение школьной жизни, неизменно видели в Гардинге. Калпеппер, к примеру, сдавший экзамен на водительские права и приезжавший теперь в школу на машине, в один из октябрьских дней обнаружил на заднем сиденье накачанного снотворным козла. Гардинг, разумеется, свое причастие к этому случаю наотрез отрицал, а догадаться, где он сумел раздобыть козла, так никому и не удалось.
