Елена Чижова - Терракотовая старуха
А 1 , А 2 , А 3 ...
Он отвечал быстро и собранно. Не раздумывая, не дожидаясь моей реакции. Как будто меня здесь не было.
Его лицо оставалось спокойным, словно ему не было дела до того, что игра, в которую он меня втянул, заканчивалась с разгромным счетом. Уж себе-то я могла признаться: в глубине души я чувствовала растерянность, как будто согласилась на роль, не зная слов.
В дверь постучали прежде, чем я решилась признать свое поражение.
– Да, – Иван откликнулся недовольно.
– Простите... – она вошла в комнату. – Может быть, вы... чашечку кофе... – остановилась на пороге. В руках – полный поднос: сахарница, молочник, тонкая кофейная чашка. Смотрела на меня, улыбаясь оплывающими губами.
Прежде чем отвернуться, ее сын дернул плечом.
– А я ведь... – пристраивая поднос, она действовала с преувеличенной осторожностью. – Мы с вами – коллеги. Я тоже преподавала в школе. А потом... потом родился Ванечка. Но я... Я помню. И правила, и сочинения. Предлагала: давай позанимаемся. Но мой сын... он выбрал вас.
Последние слова эта женщина произнесла с болью.
Рука ее сына рисует замысловатые каракули – овалы, замкнутые фигурными скобками. Дожидаясь, пока она уйдет, он расчерчивает их мелкими клетками. Откладывает лист, на котором не осталось живого места.
– Ты. Нам. Мешаешь, – голос Ивана звучит глухо.
– Я? – она улыбается беспомощно. – Ухожу... ухожу... ухожу.
Я наливаю себе кофе. В игре, которую он затеял, я – на ее стороне. Потому что мы – коллеги. Потому что она преподавала в школе. Потому что меня не обманешь: книги, стоящие на его стеллажах, пришли из той жизни. Я оборачиваюсь к старым обложкам:
– У вас прекрасная библиотека. Надо полагать, ее собирала ваша мама?..
Остывающий кофе почти не пахнет. Знак вопроса я поставила машинально. Мне не нужен его ответ. Меня не собьешь механическими рисунками. Эка невидаль: обычный подростковый невроз. К тому же его овалы не похожи на мои лилии. Ничего общего.
– Ну что ж... – я разглаживаю на сгибе, откладываю в сторону – сборник экзаменационных упражнений. Обложкой вверх. – Диктант вы написали блестяще. Правила знаете. Вам не нужен репетитор. Хотелось бы узнать – зачем? Зачем вы меня пригласили?
– Я... – он прислушивается. Его мать идет по коридору: я слышу стук ее каблучков. – Потом. – Каблучки замирают под дверью. – По литературе? – Иван переспрашивает громко, как будто отвечает на мой вопрос. – По литературе мы проходим Гоголя. Мертвые души.
– Для русской литературы... – Почему я ему подыгрываю? – «Мертвые души» – важнейшая тема. На следующем уроке мы обязательно к ней вернемся. – Никакого следующего не будет... Я не позволю себя использовать. – Урок окончен.
Тук-тук-тук.
Каблучки затихают в глубине коридора.
Я складываю вещи.
Иван провожает меня. Стоит в прихожей. Ждет, пока я оденусь. В квартире, которую я тороплюсь покинуть, стоит ватная тишина.
– Нет, – он возится с неподатливыми замками.
Я поднимаю недоуменный взгляд.
– Про книги. Вы спрашивали про книги. Это – не она.
Вдоль тротуаров хохлятся горбатые иномарки. За ночь их накрыло сугробами. Я иду, оскользая на снежной наледи. «Тоже мне! Тайны Мадридского двора... Только этого не хватало... С чего он взял, будто я стану его союзницей?..»
Женщина, идущая мне навстречу, неловко взмахивает руками. Я отступаю в сторону. На этой тропке двоим не разойтись.
«Ну, выпила... Мало ли... – я подбираю объяснение. – Например, встретилась с подругой. Давно не виделись. Посидели в кафе...»
– Как мы с тобой? – Моя подруга тут как тут. – Ну, и куда двинемся?
Ничего удивительного. Ее сын слышал своими ушами: иногда она со мной разговаривает.
– Не знаю... – я замедляю шаги. Останавливаюсь у витрины. Манекены, нарядно одетые, смотрят пустыми глазами. – Может, в «Сайгон»?
Сколько раз хотела, но так и не решилась зайти. Вдвоем – совсем другое дело. Что тут особенного? Две женщины заходят в кафе, чтобы поговорить о настоящем и будущем. Спокойно, как будто у них не было никакого прошлого. Просто сесть и поговорить.
– В «Сайго-он»? – Яна переспрашивает недоверчиво. – Думаешь, там все осталось по-прежнему, как раньше?
Угол Литейного и Невского. Отсюда – подать рукой.
Раньше здесь собирались непризнанные гении. Пили крепчайший кофе – фирменный напиток, которым они запивали презрение к советскому миру. Их губы были подернуты усмешкой: легкий цинизм, подтопленный рефлексией. Мы с Яной заходили время от времени. Кафе было открыто для всех, но главными оставались они. Болтали о своем, не замечая посторонних. В новые времена некоторым удалось пробиться. Обернуться прекрасными лебедями. Но большинство так и осталось массовкой – стайкой гадких утят.
Те, кто пробились, стали оправданием их круга. Теперь они думают – целого поколения. Состарившиеся утята могут гордиться: знакомство с лебедями – само по себе удача и успех. Проходя мимо, я оглядываю высокие двери: а может быть, втайне презирать?
Гордость и тайное презрение. Русский роман, который напишут лузеры, пустив на это остатки своих никчемных жизней. Красной нитью в нем будет сверкать советская мысль: чтобы стать виннером, надо научиться приспосабливаться, наступать на горло собственным песням. Утятам кажется, будто у них тоже были свои песни. Просто они не приспособились. Не пожелали переступить через себя...
Когда я работала на Фридриха, здесь, правда совсем недолго, торговали итальянской сантехникой – раковины, унитазы, кафельная плитка. Сколько раз проезжала мимо, смотрела на сантехнические витрины: яркий кафель, краны, выгибавшие лебединые шеи.
– Да брось ты! – Яна отмахивается. – Какие унитазы... Всю жизнь на этом углу – кафе!
– Ты просто не помнишь...
Яна пожимает плечами. В те годы она сидела с нашими детьми.
– Ну что, зайдем? Посидим, выпьем винца.
Лузер, живущий во мне, замирает на мгновение: вино, которое подают в кафе, стоит бешеных денег. Я разучилась тратить на себя.
– Выпить? С удовольствием. Отличная мысль! – я подхватываю неверным голосом.
– Или сперва – по кофейку? Что-то я ужасно замерзла... Это ты у нас – спартанская героиня. Зима, а ходишь в курточке... – она снимает шубку, бросает на спинку стула. Небрежно, как и подобает богатой женщине. – Ну, рассказывай... Как? Что?
Я пристраиваю куртку, снимаю вязаную шапочку. Наше прошлое связано замысловатым узором: дети, мужья, любовники. Мне не хочется об этом говорить.
Днем здесь совсем мало посетителей. Молодая пара: парень с девушкой – устроились в дальнем углу. Джентльмен, занявший место у входа, листает газету. Из динамиков льется тихая музыка. Ее не надо перекрикивать. Посетители могут поговорить тихо и спокойно.
Наш разговор не клеится. Как-никак прошло пятнадцать лет.
– Ваши два капучино, – девочка-официантка приносит заказ. У нее милое личико, не обезображенное агрессивной косметикой. Похожа на студентку-филолога. В Европе принято подрабатывать. К примеру, официанткой в кафе.
Краешком чайной ложки я касаюсь сливочной пены. Пенный куполок посыпан чем-то коричневым, похожим на шоколадную крошку.
– Поня-ятно, – Яна делает знак официантке. – Все те же вечные ученики.
Девушка-официантка выходит из-за стойки.
– Французское, испанское, итальянское... – моя подруга просматривает винную карту. Европейскую карту здешней местности, анклава уюта и спокойствия. Среди наших волчьих равнин.
– Ну, и как тебе? – Прежде чем принесут заказ, у нас есть время осмотреться.
– Ничего, – я киваю. – Симпатично.
Дизайнеры, оформлявшие новый интерьер, сыграли на прошлом. Выбрали компромиссный вариант: развесили фотографии прежних посетителей, которые называли друг друга гениями... Родись Иван в прежние времена, мог бы стать одним из них...
– Какой Иван? Ах, этот... – она тянет разочарованно. – Да брось ты! Не говори глупости. С чего ты взяла?
Честно говоря, я и сама не понимаю, откуда у меня взялась эта мысль.
– Вот и не выдумывай. Мальчик как мальчик. К тому же – отпрыск богатых родителей. Как пить дать – избалованный. И вообще... Тебе-то какая разница! Дула бы в свою дудку. Главное, выгодный урок...
– При чем здесь богатые родители? Можно подумать, это передается по крови?
– Это? – она щурится. – Что-то я тебя не пойму...
Этого я не могу объяснить. Старые обложки – не аргумент. Если сошлюсь на старые обложки, она ответит: он-то здесь при чем? Библиотеку собрали до него. Пускай не мать, бывшая училка литературы. Но ведь не он...
Подходя к троллейбусной остановке, я думаю: «И все-таки они стоят в его комнате. Что, не нашлось другого места? Во всей огромной квартире?..»
Троллейбус распахивает двери. Я пробираюсь назад, отворачиваюсь к окну.
Дело не в обложках и даже не в абсолютной грамотности. Этот мальчик – другой. Его губы сделаны из натуральной кожи. Мне не представить его шакалом, с холодным усердием терзающим очередную жертву...
