Юрий Додолев - Биография
— А ты неплохо устроился.
Доронин кивнул. Наталья Васильевна, жена Кочкина, суматошно порылась в сумочке, доспала пачку «Явы», размяла пальцами спрессованный табак, нерешительно посмотрела на Доронина.
— Кури, кури, — поощрительно сказал он. — Я тоже подымлю.
— Ты же бросил?
— Позавчера снова начал.
— Что-нибудь случилось?
Захотелось рассказать Кочкиным про Верку, но Доронин поборол это желание, спокойно, сказал, что живет, как жил: не лучше и не хуже. Наталья Васильевна усмехнулась, Василий Афанасьевич провел рукой по волосам. Раньше он был густоволосым, подтянутым, с лукавинками в глазах, теперь же полысел, сидел сгорбившись, бессильно опустив плечи. А вот Кочкина внешне почти не изменилась. Доронин восхищенно подумал, что стареет она как-то незаметно: в молодости, когда Василий Афанасьевич познакомил их, была такой же строго-красивой, только чуть тоньше. Зинаида Николаевна в те годы часто говорила, что Наташа боится испортить фигуру, поэтому и не рожает. В действительности же Кочкины хотели иметь детей, но… Не станешь же расспрашивать о том, что и без расспросов причиняет боль.
— Рассказать тебе, как мы жили в последнее время? — с вызовом спросила Наталья Васильевна и стряхнула пепел в самодельный кулечек. — На него, после ссоры с начальством, — она указала сигаретой на мужа, — во всех издательствах и редакциях косились.
Надо было отвечать, и Доронин проворчал:
— Позвонили бы мне — и все утряслось бы.
— «Позвонили бы»! — передразнила Кочкина. — Твоя благоверная не очень-то жаловала меня, а он, — Наталья Васильевна снова указала на мужа, — видел это и страдал. Из-за нее и развалилась наша дружба. Пока вместе работали, была хоть какая-то нить, а как перестали видеться — оборвалась.
Кочкина сказала то, о чем Доронин постоянно думал сам. Ему уже давно стало ясно, что не он руководит женой, а она им. До сих пор вспоминался жалостливый взгляд Марии Павловны. Почему-то казалось: персональная пенсионерка уже в те годы поняла, как сложится его жизнь. Теперь Доронин, разумеется, не позволил бы жене обменяться комнатами, а тогда восхитился в душе предприимчивости молодой супруги. И продолжал восхищаться, когда Зиночка, очаровывая всех родинкой, свивала свое гнездышко. Доронин вынужден был признаться, что его вполне устраивала такая жизнь. Достаток в доме, красивая жена. Разве этого мало? А душевная неудовлетворенность — это, как утверждали некоторые, интеллигентские выверты. А раз выверты, то помалкивай, будь доволен тем, что имеешь. Квартиру купил? Купил. Оклад хороший? Хороший. Сын студент? Студент. Зачем же искушать судьбу? И не смей роптать на жену! Она совсем молоденькой была, когда расписалась с тобой. Не она, а ты виноват, что между вами душевный вакуум. Можно снова и снова вспоминать Марию Павловну, привести другие доказательства Зиночкиной бессердечности, но будет ли это главным, определяющим в жизни? Кто мог бы понять тебя, если бы ты отважился рассказать о своей семейной жизни? Кочкин, пожалуй, понял бы. Однако о своих женах они никогда не толковали. Обо всем толковали, а о женах — нет. Доронин сам не хотел этого. А почему не хотел, не мог объяснить. Попробуй разберись в самом себе, в своих сомнениях и ощущениях, подчас смутных, непонятных, но всегда тревожных.
Веселое щебетание Зиночки, наивность и непосредственность многих ее суждений в сочетании с практичностью, рождение сына — все это представлялось Доронину в первые годы самым важным. Семья стала для него убежищем, в котором он прятался от лжи, ханжества, подлости. Ему иногда казалось: вне семьи он просто плывет по течению, устремленному в неизвестность. Но пришел час, и Доронин убедился: в семейной жизни тоже нет ни покоя, ни радости.
У одних людей есть дар чувствовать, понимать, сострадать; другим это не дано. Каких людей больше, каких меньше — не так уж важно. И те и другие дышат одним и тем же воздухом, видят одно и то же небо, слышат одинаковые шумы. Но дышат, слышат и видят они по-разному. Натуры чувствительные совестливы от природы, их души похожи на музыкальные инструменты: достаточно легкого прикосновения, чтобы вызвать отклик. И несдобровать им, когда они осмелятся рассказать о своих печалях, сомнениях, о своей боли, которая спрятана так глубоко, что сразу и не определишь, есть ли она.
«Зачем осложнять свою жизнь?» — подумал Доронин и словно в ответ услышал взволнованный голос Кочкина:
— Хорошо ли ты жил, Алексей, правильно ли жил?
— Не понимаю, — пробормотал Доронин, хотя отлично понял все.
— Я же говорила! — воскликнула Наталья Васильевна.
Кочкин привстал.
— В самом деле не понимаешь?
«Понимаю. Все понимаю!» — хотел крикнуть Доронин, но промолчал.
— Лучше скажи, чем могу быть полезен тебе.
Кочкин усмехнулся.
— Это тебе, Алексей Петрович, помощь нужна. А уж мы как-нибудь. Не скрою, хотел тебя попросить кое о чем, теперь решил: не стоит.
Так и не объяснив, зачем они приходили, Кочкины поднялись и направились к двери. Щелкнул замок. Сразу стало тоскливо-тоскливо и очень одиноко.
Узнав, что Алексей собирается уехать на несколько дней, Татьяна требовательно спросила:
— Куда?
— Куда надо! — огрызнулся Алексей.
Она вскинула голову. Румянец стал гуще, черные брови разлетелись, как два крыла, звякнуло монисто.
— Не пущу.
Алексей рассмеялся.
— Не пущу! — выкрикнула Татьяна и, сорвав с гвоздя плюшевую жакетку, выбежала вон.
Из кухни вывалился дедок, помотался по комнате, стуча клюкой.
— Поругались?
Алексей кивнул. Дедок шмыгнул носом, деловито растоптал клюкой какого-то жучка.
— С Веркой-то ты где спознался?
— Как понимать — спознался?
Дедок удивленно поморгал.
— А так и понимай. Я, к примеру, с тобой в тот самый день спознался, когда ты на хутор притопал.
Алексей спокойно сказал, что они познакомились в Сухуми, на базаре.
Дедок сплюнул.
— Живеть. — хужей не найтить, а нос дереть, ровно богачка. — Потоптался, пожевал беззубым ртом. — Как полагаешь, кресты носить можно?
— Какие кресты?
— Егорьевские. Я ишо при царе награжденный был. — Дедок приосанился, провел рукой по рыжеватым от никотина усам. — Сына пытал, когда тот на побывке был, но он извернулся. Так и не понял я — повелят снять, коль нацеплю, или оставят.
За войну многое изменилось. Каких-нибудь четыре года назад слово «офицер» считалось чуть ли не бранным. Теперь же все командиры, начиная с младшего лейтенанта, называли себя офицерами, носили погоны. С гордостью произносились фамилии царских генералов, прославивших русское оружие.
Доронин сказал, что, по его мнению, кресты носить можно: они давались за храбрость.
Хлопнула дверь.
— Внучка, — буркнул дедок.
Татьяна вернулась с матерью.
— Я думала, ты с понятием, — обратилась к Алексею Анна Гавриловна, — а ты вон какой!
— Какой?
Хозяйка испуганно смолкла, перевела взгляд на дочь — та стояла, прислонившись плечом к шифоньеру. Дедок шумно сглотнул, ненароком долбанул клюкой.
— Попользовался, а теперь бежишь? — выпалила Анна Гавриловна.
— Я не навязывался.
— Это еще доказать надо.
В комнате наступила тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием. На улице сгущался туман, накатывался на окна, оставляя на стеклах влагу. Скрипнула половица — пошевелился дедок. Алексей старался поймать Татьянин взгляд, но она смотрела себе под ноги.
— Давайте же объяснимся! — воскликнул Алексей.
— Давно бы так. — Анна Гавриловна придвинула к столу стул, велела сесть и Татьяне.
Дедок тоже двинулся к столу, но хозяйка зыркнула, и он с виноватым видом пристроился около печи.
Стараясь говорить спокойно, Алексей сказал, что ему необходимо отлучиться дней на пять — семь.
— С Веркой поедешь? — спросила Анна Гавриловна.
— Н-нет.
— Не верь, маманя! — Татьяна вдруг словно бы проснулась. — С ней укатит.
Страдая в душе от необходимости лгать, Алексей терпеливо объяснил, что вдвоем добираться до станции веселее; в Армавире они расстанутся: она поедет к морю, а он в Кисловодск.
— Зачем тебе туда?
— Дружок там в госпитале лежит! — вдохновенно солгал Алексей и сам поверил в это.
Анна Гавриловна кивнула. Дедок переступил с ноги на ногу. Татьяна недоверчиво усмехнулась.
Они приехали в Сухуми затемно. Алексей валился с ног от усталости, но Верка сказала, что тех кур, которые в чемоданах, надо продать немедля, а то пустят душок, и они прямо с вокзала направились на базар. В чуткой предрассветной тишине отчетливо слышались шаги, пахло морем. Согнувшись под тяжестью мешка, Верка старалась не отставать, а Алексей все ускорял движение — хотелось поскорее очутиться на месте, сбросить поклажу, расслабить мускулы.
