Юрий Додолев - Биография
Обзор книги Юрий Додолев - Биография
Биография
БИОГРАФИЯ
Повесть
«…мы знаем, что помним, — мы, с трудом вспоминающие порой даже вчерашний день!»
И. Бунин. Жизнь Арсеньева.1
— Это квартира Самохина? — спросил по телефону женский голос.
— Да.
— Вас беспокоит жена Николая Николаевича Болдина…
«Опять Болдин», — с досадой подумал я. Все было отрезано, отрублено, нас ничто не связывало. Но несмотря на это, вот уже почти пятьдесят лет моя жизнь все время соприкасалась с жизнью этого человека.
— Слушаю, — сухо сказал я.
Женщина чуть помедлила.
— Николай Николаевич умер. Я решила позвонить вам, потому что в последние годы он часто вспоминал вас.
— Вспоминал? — удивился я.
— Не только вспоминал, но и рассказывал, что вы были соперниками в любви.
— Он ошибся, — возразил я. — Соперников у Болдина не было. — Я хотел добавить, что ему всегда и во всем везло, даже слишком везло.
— Охотно верю вам, — сказала женщина и, сообщив, где и когда будет панихида, повесила трубку.
Было около двенадцати, я собирался ложиться спать и теперь понял — не уснуть. Не верилось, что Болдина уже нет. Казалось: совсем недавно мы носились как угорелые по школьным коридорам, мечтали, торопили время — хотелось поскорее повзрослеть, поймать своего журавля.
Где он, мой журавль? По-прежнему в небе, а синица… синица, пожалуй, в руках. Жизнь прошла. Я говорю так потому, что самое главное, самое важное уже позади. Остались воспоминания. Но воспоминания — это тоже жизнь, это думы про то, что было.
В детстве, еще до войны, я не подозревал, что Колька Болдин неравнодушен к Люсе Ореховой, сидевшей на первой парте как раз перед столом учительницы. Я и Люся жили в одном доме, только в разных квартирах, вместе ходили в школу, вместе возвращались. Я был уверен: она ни о ком, кроме меня, не думает. Я психовал, даже пускал в ход кулаки, когда одноклассники пытались привлечь ее внимание или взглядом, или шуточкой, или какой-нибудь выходкой. На Кольку и Петьку Сиротина мое негодование не распространялось — мы были единомышленниками, друзьями, только им я рассказывал о своем намерении жениться на Люсе. Мысленно я называл себя Томом Сойером, а Люсю — Бекки Тэтчер, находил в себе и в ней сходные с ними черты.
В определенном возрасте каждый мальчишка — Том Сойер, а девочкам свойственны поступки Бекки Тэтчер. В детстве я об этом не думал, жил в предвкушении чего-то необычного и мечтал, мечтал, как мечтали тысячи моих сверстников. Сейчас это кажется смешным, а тогда… Звонок жены Болдина возродил то, о чем я старался не вспоминать.
В довоенную пору почти все мальчишки хотели стать красными командирами. Мы с завистью провожали взглядами подтянутых военных с кубарями и шпалами в петлицах, а если встречали комбрига или комдива, то как завороженные смотрели на их ромбы; устремляясь мечтами в будущее, надеялись, что, может, и нам когда-нибудь присвоят такие же высокие звания.
Колька и Петька собирались стать летчиками, я же лишь иногда представлял себя в кабине тупоносого истребителя: однажды Колька авторитетно заявил, что в авиационное училище меня не примут — слишком длинный, придется пригибаться в кабине, а это не положено. «И в танковое тебя не возьмут», — добавил он, окинув меня с головы до ног придирчивым взглядом. Я разволновался, принялся переубеждать его, сам же думал, что Колька прав: я, дылда, не умещусь ни в кабине истребителя, ни в танке.
Был я долговяз, тощ, рос не по дням, а по часам, прямо как тесто в квашне. Мать покупала мне рубашки и штаны на вырост. Через два-три месяца они становились коротковатыми. Колька и Петька были примерно одного роста: Болдин по плечо мне, Сиротин чуть выше. Колька был поплотнее Петьки; темная, аккуратная челочка слегка прикрывала его высокий, чистый лоб; в синих, словно бы бездонных глазах часто появлялись смешинки. Он любил побегать, повозиться, как это делали все мы, но, стоило возникнуть в конце коридора учительнице, тотчас превращался в пай-мальчика. Вначале я не обращал на это внимания, потом спросил: «Боишься?» Колька сделал вид, что не понял. Был он — так утверждал Петька — непобедим в драках. Они чаще всего начинались стихийно: невозможно было объяснить, почему мальчишки, еще минуту назад спокойные, вдруг превращались в рассерженных петухов. Случалось, что-то не могли поделить и мы — я и Колька. Доставалось обычно мне: синяк под глазом, расквашенный нос, всхлипывание, иной раз и размазанные по лицу слезы. Однако после того как во время одной потасовки я, нелепо размахивая руками, саданул Кольку в челюсть, он перестал «вразумлять» меня, хотя поводов для этого было предостаточно: я мог обидеть необдуманно вырвавшимся словом, надерзить, любил прихвастнуть, часто говорил одно, а делал другое.
Петька был покладистым мальчишкой, всегда старался разнять дерущихся. Часто ему ни за что ни про что попадало, но он даже тогда не обижался. Внешне Петька ничем не выделялся — белесые реснички, вихры, щербинка во рту — словом, обыкновенный мальчишка. И учился он средне.
Колька никогда не получал плохих оценок. Пока мы ходили в начальные классы, наша учительница постоянно ставила его нам в пример. С пятого класса Болдина принялись хвалить все учителя. У него не было любимых и нелюбимых предметов, на всех уроках он отвечал одинаково толково. «Отлично», реже «хорошо» — только такие оценки ставили ему преподаватели.
Я учился неровно. Любил литературу, географию, историю. Точные науки терпеть не мог. Памятью меня бог не обидел, а вот усидчивости мне не хватало. Преподавательницу арифметики я считал своим заклятым врагом, на уроках дерзил ей.
— Псишок, — покровительственно говорил мне Колька, когда после очередной выходки вызывали мою мать. — Зачем нагрубил учительнице?
Квадраты, скобки, два пишем, три в уме — от всего этого меня мутило. Совсем другое дело — география, литература, история. Я мысленно пересекал озера и моря, взбирался на горные вершины, сражался с кочевниками, представлял себя то Дубровским, то Чапаевым, то Метелицей. А от одного взгляда на преподавательницу арифметики — во втором полугодии она стала вести у нас алгебру, геометрию и физику — у меня портилось настроение. Я часто задавал ей глупые вопросы или откровенно позевывал. Стыдно признаться в этом, но я страшно обрадовался, когда прошел слух, что она арестована.
Новая математичка оказалась еще строже. Я нахватал столько «плохо» и «очень плохо», что меня оставили на второй год. Мать сразу же перевела меня в другую, только что построенную школу.
Находилась она на соседней улице. Самый короткий путь вел туда через проходные дворы. Узкая тропинка огибала потемневшие от времени деревянные домики с ржавчиной на крышах, петляла среди беспорядочно построенных сараев, в которых хранились дрова и разный хлам. Напрямик — через проходные дворы — до новой школы было три, от силы четыре минуты ходьбы. Та школа, где я учился раньше, располагалась в самом конце нашей улицы — надо было топать и топать, чтобы дойти до нее. Правда, до этой школы можно было доехать на трамвае, но утром, когда я и Люся спешили на уроки, в переполненных трамвайных вагонах и щелочки, наверное, не нашлось бы — даже на подножках висели люди, некоторые пристраивались на буферах. Возвращаться на трамвае домой мы тоже не могли — родители не давали нам денег на билеты, проехать же бесплатно не позволяла бдительность кондукторов. Да и глупо было возвращаться домой на трамвае. Стараясь побыть подольше с Люсей, я шел медленно, так медленно, что она часто оборачивалась, вопросительно смотрела на меня. Я тотчас же жаловался на боль в ноге или сочинял что-нибудь еще. Шагая через проходные дворы в свою новую школу, я вспоминал те прекрасные минуты, которые проводил наедине с Люсей.
С Колькой и Петькой я виделся теперь редко. Они «проходили» в школе совсем не то, что повторял, налегая на математику, я. Мои бывшие друзья уже твердо решили поступить после семилетки в авиационную спецшколу — такие школы, авиационные и артиллерийские, только что были созданы; я же, продолжая мечтать о кубарях и шпалах, все чаще и чаще думал о том, что меня не примут даже в пехотное училище: в военных училищах главным предметом была математика, а она по-прежнему вызывала отвращение. Я завидовал Кольке и Петьке, не сомневался, что они станут летчиками. Особенно я завидовал Кольке. Петька и другие мальчишки постоянно говорили, что Болдин когда-нибудь обязательно прославится, станет Героем Советского Союза — таким, как Чкалов, Громов, Юмашев. На родительских собраниях учителя расхваливали Кольку, повторяли, что он самый способный, самый послушный. Втайне я удивлялся, почему Колька читает только то, что требуется по программе, но спросить об этом стеснялся: он снисходительно относился к моим познаниям в области литературы, географии, истории. Отвечая по этим предметам у школьной доски, я приводил столько дополнительных сведений, что мне ставили «отлично», и я, гордый, садился на свою парту. На переменке, кривя в усмешке губы, Колька говорил: «В учебнике про то, о чем ты болтал, ничего нет. А раз нет, значит, это необязательно знать». Петька не соглашался с ним, утверждал, что слушать меня было интересно. И тогда Колька приводил самый веский аргумент: «Забил голову разной чепухой, поэтому и не осталось в ней места для математики». Я кивал, а сам думал, что охотно оставил бы в голове местечко для алгебры и геометрии, если бы меня не тянуло к книгам, как железо к магниту. Петька слушал мои рассказы разинув рот, а Колька через несколько минут выдавливал: «Завел динамо». Петька пытался спорить с ним, но разве можно было переубедить Кольку?
