Фасолевый лес - Кингсолвер Барбара

Мне нужно было звать Эстевана и Эсперансу Стивеном и Хоуп, чтобы они привыкали к своим новым именам. Но я не могла себя заставить. Сама я сменила имя легко, будто грязную рубашку. Но с ними у меня не получалось.

– Мне так нравятся ваши имена, – сказала я. – Они – единственное, что вы привезли с собой и что у вас останется навсегда. Мне кажется, вам следует называть себя Стивеном и Хоуп, только чтобы обдурить тех, кого надо обдурить. Но для друзей вы всегда должны оставаться самими собой.

Они промолчали, но больше не настаивали, чтобы я звала их фальшивыми именами.

Чуть позже мы нашли человека, который сдавал лодки на полчаса. Мы с Эстеваном уселись в одну из них и отправились к середине озера. Эсперанса не захотела с нами, поскольку не умела плавать; насчет Черепашки я тоже сомневалась, так что они вдвоем остались на берегу кормить уток.

Мы гребли по очереди и махали им, пока Черепашка не превратилась в маленькую непоседливую точку. К этому моменту мы уже выплыли на середину и, бросив весла, принялись дрейфовать. Солнце прыгало по воде, отражаясь в мелкой ряби и играя бликами света и тени на наших лицах. Я закатала джинсы по колено и опустила босые ноги за борт. На дне лодки валялся разный пропахший рыбой мусор – красно-белый поплавок и целая горсть колец от пивных банок.

Эстеван сбросил рубашку и, заложив руки за голову, лег на носу лодки, выставив свою гладкую кожу майя напоказ солнцу и мне. Разве он мог сделать такое, если бы хоть немного подозревал, что я к нему чувствую? Я знала, что Эстеван уже далеко ушел по дороге, уводящей от невинности, но все-таки иногда он совершал поступки, в которых сквозила такая простота и неискушенность, что у меня рвалось сердце. И сейчас больше всего на свете мне хотелось узнать, каково было бы коснуться губами его груди. Чтобы Эстеван не увидел моих увлажнившихся глаз, я отвернулась к берегу, вытащила подвявший стебель цветка из волос и, крутя его в пальцах, сказала:

– Мне будет не хватать вас. Всех вас. Обоих, в смысле.

Эстеван не ответил, что ему будет не хватать всей меня. Мы оба понимали, что не можем позволить себе начать этот разговор, и не только потому, что лодка была в нашем распоряжении всего полчаса.

Через некоторое время он произнес:

– Бросьте монетку в воду и загадайте желание.

– Это пустая трата денег, – сказала я, смеясь и болтая ногами в воде. – Моя мать всегда говорила, что тот, кто разбрасывается деньгами, заслуживает быть бедным. Я предпочитаю быть незаслуживающе бедной.

– Незаслуженно бедной, – поправил меня Эстеван с улыбкой.

Ну вот, даже мой английский пострадает от разлуки с ним.

– Тогда можем загадать на вот эти штуки.

Он поднял со дна лодки два кольца от пивных банок.

– Они очень подходят для американских желаний.

Бросив пивные колечки в воду озера чероки, я загадала два американских желания. Только у одного из них был хоть какой-то мизерный шанс исполниться.

Уже в сумерках в небольшой сосновой роще недалеко от кромки воды мы нашли столы и скамейки для пикника. И Мэтти, и Ирэн надавали нам в дорогу фруктов и сэндвичей, которые все еще лежали в сумке-холодильнике у нас в багажнике. Набросив на один из столов старое холщовое пончо, мы разложили на нем банки с солеными огурчиками, бананы, яблоки, сэндвичи с гусиной печенкой и прочие наши припасы. Поодаль от нас ужинали другие группы путешественников. Как мы заметили, их трапеза отличалась большей скромностью и сбалансированностью, гармонией белков, жиров и углеводов, но мы не стыдились своего пестрого банкета. Нашей компании хотелось пировать.

Солнце садилось за нашими спинами, но оно зажгло облака на востоке, одарив нас чудесным зрелищем сияющих небес. Поверхность озера, отражая огонь розовых вечерних облаков, светилась, похожая на картину в несколько старомодной классической манере. Я чувствовала себя вполне счастливой – во многом потому, что запретила себе думать о будущем.

Черепашка, похоже, совсем не чувствовала усталости. Интересуясь не столько едой, сколько возможностью прыгать, бегать и кружиться между соснами, она таскала из лесу одну за одной крупные сосновые шишки и одаривала ими нас с Эсперансой. Я изо всех сил старалась не следить за тем, чья кучка шишек больше. А Черепашка в своем комбинезончике и зеленой полосатой футболке все кружилась взад и вперед, будто танцор с саблями, полная неуемной энергии. Только теперь я поняла, как несладко ей было сидеть почти неподвижно в машине, хотя она и вела себя идеально. Как странно, что взрослые почти не задумываются о том, чего хотят дети – лишь бы те вели себя тихо.

И еще интересная штука: как трудно хандрить, когда рядом трехлетний ребенок. Стоит хоть немного понаблюдать за ним, и все беды и проблемы начинают казаться нелепой выдумкой взрослых.

Эстеван спросил нас, что нам больше нравится – восход или закат. Теперь мы все говорили по-английски, поскольку Эсперансе нужно было попрактиковаться – для них это был вопрос выживания.

– Закат, – сказала Эсперанса, – потому что солнце восходить слишком рано.

И захихикала. Она пока еще стеснялась говорить по-английски, и еще казалось, что на английском у нее совсем другой характер.

Я же сказала, что больше люблю восход.

– На закате мне всегда немножко грустно.

– Почему?

Снимая с банана кожуру, я обдумала ответ.

– Думаю, это из-за того, как я росла. У меня всегда было выше крыши работы. Утром встаешь и думаешь: впереди целый день, все успею! А на закате понимаешь, что ничего толком и не успела.

Эсперанса показала нам на Черепашку, которая взялась закапывать Ширли Мак в мягкую землю у корней ближайшей к нам сосны. Мы покатились со смеху.

Я подошла к Черепашке и присела рядом с ней.

– Мне надо кое-что тебе объяснить, ягодка, – сказала я. – Есть вещи, которые можно посадить. Они становятся кустами и деревьями. А другие вещи нельзя. Фасоль можно, а куколок – нельзя.

– Да, – ответила Черепашка и похлопала ладошкой по маленькому курганчику, под которым покоилась ее кукла. – Мама.

Уже второй раз за день Черепашка произносила это слово. И вдруг словно электрический удар пронзил меня, пробежав от пальцев рук и ног до самого нутра.

Я встала на колени и взяла Черепашку на руки.

– Ты видела, как твою маму вот так закопали? – спросила я.

– Да.

Это был один из тех многочисленных моментов нашей с Черепашкой жизни, когда я не имела никакого представления, что мне делать. Говорила же Мэтти, что защищать ребенка от мира – вещь абсолютно бессмысленная. И даже если я думала иначе, то в случае с Черепашкой у меня, очевидно, не было никаких шансов.

Стоя на коленях у корней сосны, я долго держала ее на руках и качала.

– Мне очень жаль, – сказала я. – Это очень грустно, когда люди умирают, и ты уже никогда их не увидишь. Ты понимаешь, что ее больше нет, верно?

Черепашка сказала, тронув мою щеку пальчиком:

– Плак?

– Да, я плачу, – ответила я и, наклонившись, достала платок из заднего кармана.

– Уверена, она очень сильно тебя любила, – продолжала я, отерев слезы, – но ей пришлось уйти и оставить тебя с другими людьми. Получилось так, что она оставила тебя со мной.

На озере в лодках люди молчаливо забрасывали удочки в темную воду. Я вспомнила, как, будучи ребенком, рыбачила на пруду, а еще раньше – ходила туда с мамой, хотя, конечно, проку от меня тогда не было. Отчетливее всего мне помнилось, как я бросаю в воду камешки и, видя, как от них удирают рыбины, возмущенно кричу. Они мне были нужны, я хотела их заполучить и не понимала, почему мне нельзя этого сделать. Я не привыкла к потерям. В возрасте Черепашки мне не доводилось потерять никого и ничего важного.

Да и сейчас еще не довелось. Может, важного у меня в жизни было не так много, но почти все оно до сих пор было со мной.

Через некоторое время я сказала Черепашке: