Фасолевый лес - Кингсолвер Барбара

Но я все-таки задумалась и о том, что заставило меня зайти так далеко. Я ведь, в общих чертах говоря, не дура. Значит, нужно было желание, и какое-то очень сильное желание, чтобы я настолько уверилась в существовании бекаса.

– Нет, я не могу сдаться, – сказала я и развернула машину. – Просто не могу. Я хочу поехать на озеро чероки. Даже не спрашивайте, почему, – продолжала я, снова и снова хлопая ладонями по рулю.

Они и не спрашивали.

– Хотите поехать со мной? – спросила я Эстевана и Эсперансу. – Или сперва отвезти вас в ваше убежище? Я могу и так и так.

Они решили поехать со мной. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что мы все сильнее привязывались друг к другу.

– Устроим пикник у озера, – сказала я им. – Остановимся в какой-нибудь хижине. Может, даже найдем лодку и поплаваем по озеру. Устроим себе отпуск. Когда у вас в последний раз был отпуск?

Эстеван задумался.

– Никогда.

– Вот и у меня тоже, – отозвалась я.

15. Озеро чероки

За следующие два часа Эстеван и Эсперанса самым необъяснимым образом изменились. Они открылись мне с новой стороны, словно те голографические открытки с Иисусом, которые нам давали за хорошую посещаемость в летней библейской школе: смотришь прямо и видишь только размытое изображение Иисуса на кресте в каких-то розовых и голубых блестках; повернешь под углом – из груди Иисуса вылетает голубь. Святой дух то есть.

Похоже, мы приближались к самому сердцу страны чероки, что бы или где бы это ни было, потому что белые люди нам попадались по дороге все реже и реже. Каждый встречный-поперечный был индеец. Взрослые – индейцы, дети – индейцы, и даже собаки выглядели до странности индейскими. На каком-то отрезке дороги позади нашего «линкольна» появилась полицейская машина, и мы притихли, как привыкли это делать при виде копов, но машина обогнала нас и унеслась вдаль, а мы рассмеялись – коп тоже был индеец.

Должно быть, Эстеван и Эсперанса уже очень давно не бывали в местах, где они ничем не отличались от прочих людей, включая полицейских. Во всем их облике сквозило облегчение. Они, мне показалось, даже стали выше ростом. Своей выглядела и Черепашка. Ведь тут был ее настоящий дом. Это я выглядела посторонней.

Хотя, строго говоря, сбрасывать со счетов меня было нельзя – в моих жилах тоже текла индейская кровь. Конечно, я знала, что вряд ли когда-нибудь стану предъявлять свои естественные права, а если бы и предъявила – наверняка у местных чероки есть какие-нибудь ограничения для полукровок. И все же то, что страна чероки оказалась не выдумкой, было для меня источником немалого облегчения. Как-то давно я читала историю про одну даму (если я чего-нибудь не путаю), у которой в банке, в сейфе, всю ее жизнь хранилось бриллиантовое ожерелье, что называется, на черный день, и только перед самой смертью она узнала, что были это никакие не бриллианты, а стразы. Именно так, как эта дама, я чувствовала себя во время первого путешествия по Оклахоме.

Теперь же было приятно узнать, что на том козыре в рукаве, который держали мы с мамой, было несколько бриллиантов – озеро Оолога, озеро чероки.

– У чероки есть собственный конгресс и собственный президент, – сообщила я Эстевану и Эсперансе. – Вы это знали?

Я даже не была уверена, действительно ли сама это знаю или же просто фантазирую на тему того, что рассказала мне девушка из бара.

Местность тем временем с каждой милей становилась все интереснее. Поначалу мимо окон автомобиля тянулись бесконечные поля, похожие на зеленые, почти несмятые простыни. Потом пошли холмы. Вскоре замелькали маленькие городки с индейскими названиями, которые чем-то напоминали мне Кентукки. То тут, то там виднелись деревья.

Неожиданно Черепашка, показав в окно, воскликнула:

– Мама!

Сердце мое на мгновение остановилось. Я бросила взгляд на дорогу – никого. Только заправка и кладбище.

Черепашка и Эсперанса постепенно становились неразлучны. Малышка сидела у нее на коленях, играла с ней и начинала капризничать, когда на остановках Эсперанса ходила в туалет без нее. Наверное, я должна была быть благодарна Эсперансе за то, что она взяла заботу о Черепашке на себя – вряд ли мне удалось бы одновременно развлекать ее и вести машину. Конечно, мы с ней уже совершили одну долгую поездку, но то было в период, когда у Черепашки был кататонический ступор. Тогда она вряд ли бы активно протестовала, если бы вы упаковали ее в коробку с дырочками и отправили в Аризону почтой. Теперь же все было по-другому.

Озеро чероки вполне мог бы избрать домом сам Господь Бог. Деревьев там было как раз достаточно.

Конечно, плато Озарк можно было горами назвать только с большой натяжкой, но в союзе с деревьями они производили должное впечатление: теперь я чувствовала себя в своей тарелке и даже начала надеяться, что за ближайшими холмами для меня приготовлено судьбой что-то хорошее.

Мы почти сразу нашли домик. Он был замечательный: две спальни, камин с чучелом длиннохвостой птицы на каминной полке и ванна, у которой одна из четырех ножек провалилась сквозь пол, но три оставшиеся держались твердо. Он стоял в нестройном ряду таких же домиков с зелеными, поросшими мхом крышами, тянувшемся по берегу неширокой реки в местечке под названием Со-По-Гроув.

Эстеван и Эсперанса поначалу не хотели снимать его на ночь, но я настояла. У нас были деньги от Мэтти, да и стоил он не так уж дорого. Не больше, чем мы потратили бы, не будь у меня связей в «Сломанной стреле». В конце концов я убедила Эстевана и Эсперансу, что мы не делаем ничего плохого. Мы заслужили отдых, хотя бы на один день.

Я представила все это как мой им подарок.

– В качестве посла моей страны, – сказала я, – я дарю вам однодневный оплаченный отпуск на четверых на берегу озера чероки. Если вы не примете этот подарок, возникнет международный конфликт.

Они согласились. Мы сидели на заднем крыльце домика, наказав Черепашке быть поосторожнее на дощатом полу, где некоторые половицы подгнили и шатались, и смотрели на белый поток, несущийся мимо. Ни одна река в Аризоне никуда так не торопилась. Вокруг рос мох и сочные папоротники, и я жадно впивала глазами эту зелень. Даже гниющие доски выглядели чудесно. В Аризоне ничто не гниет, даже яблоки – они просто мумифицируются. Я осознала, что, хотя и свыклась с пустыней, но душу мою не оставляла жажда.

Вдоль речки росли звездоподобные красно-желтые цветы на высоких стройных стеблях. Черепашка сообщила нам, что это «восбор», и мы приняли ее авторитетное мнение. Эстеван по скользкому берегу спустился к воде, чтобы сорвать и принести пару-тройку. Я подумала: где в этой вселенной мне найти другого мужчину, который рискнет сломать шею ради цветка? Он все-таки свалился в воду, намочив одну ногу по самое колено – главным образом, как я думаю, чтобы повеселить нас. Даже Эсперанса рассмеялась.

Что-то происходило внутри нее. Она словно оттаивала. Однажды я видела передачу про приход весны на Аляску. Там в подробностях показывали, как оживают реки, как огромные глыбы льда дрожат и грохочут, трескаясь и стучась друг о друга. То же происходило и с Эсперансой. Что-то в ней сдвинулось с места, что-то зашевелилось у нее в голове или даже глубже, в самых артериях вокруг сердца. Когда она держала Черепашку на коленях, то казалась по-настоящему счастливой. В ее взгляде не было и тени печали, и она говорила со мной и Эстеваном, глядя нам прямо в глаза.

Эстеван преодолел все опасности, подстерегавшие его у кромки воды, и протянул нам всем по цветку. Поцеловав жену и произнеся по-испански длинную фразу, в которой я услышала mi amor, он вколол стебель цветка ей в пуговичную петельку, и тот стал раскачиваться, как головка змеи, торчащая из корзины. Я представила их совсем молодой парой – как они, еще стесняясь друг друга, мило дурачатся вот так. Свой цветок, полученный от Эстевана, я вплела в волосы. Черепашка размахивала своим и командовала: «восбор, восбор, восбор»! Впрочем, никто из нас так и не додумался, как выполнить это указание.