Алексей Колышевский - МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе
– Ой, еб твою мать! Пацаны, да вы смотрите, кто к нам пожаловал! Ебанашка! Сучка сатанинская! Про Нимостор она услышала, от которых одно говно в воде и скелеты остались. Харэ гнать-то! А то у нас тут два кобеля, а сами мы охрана местная. Может, вас, таких грозных мудаков, собаками притравить?
– Ну, попробуй, выблядок – спокойно ответила Лора.
– Блад, Рой, фас! Взять ее! – завизжал тот. Но кобели нападать не спешили. Вместо этого они начали поскуливать и жаться к ногам своих хозяев. Тех это, похоже, сильно смутило:
– Сашок, чо это с собаками-то, а? – спросил кто-то, чей голос дрожал от страха и готов был сорваться на визг.
– Н-не з-знаю, – ответил хам по прозвищу Сашок.
– Ребят, вы нам фонарик оставьте, а сами идите себе восвояси, – задушевно предложил я, – моя девушка здесь жила, когда вы еще в пеленки гадили и так по-хамски говорить не умели. Не злите ее, а то у вас будут бледные лица. Просто оставьте фонарик. Один. Мы свои дела сделаем и уйдем, а фонарик я вам верну. Подходит такой вариант?
– Да что ты с этими сопливыми торгуешься, – сказала Лора с презрением, – расстреляй их и собак в придачу, раз они такие трусливые шавки.
Тут все четверо взвыли в один голос, моля о пощаде. Потом у них хватило ума побросать фонари и убежать. Собаки последовали следом за хозяевами.
– Они вернутся. Зря ты не стрелял, – посетовала Лора.
– Не вернутся, – успокоил я ее, – у них сейчас в штанах столько говна, что они его до утра не отмоют. Скажи мне лучше, почему твой папаша не звонит? Он вообще думает вызволять тебя из цепких лап прошлого? Или ему надоело?
– Он проявится. Я специально отключила телефон, чтобы побыть здесь хоть немного, вспомнить свою жизнь. Для меня эти катакомбы родней и дороже любого дворца, для меня больничка – дом родной! Пойдем, я все тебе здесь покажу. Хочешь?
Я хотел. Я был благодарен ей за то, что она отключила телефон и тем самым отсрочила развязку. Мы стали подниматься по узким, без перил, лестничным маршам, бродить по этажам, где в середине были пустые лифтовые шахты, какие-то наполовину разбитые фанерные короба, в оконных проемах кое-где остались еще рамы. В некоторых помещениях и на балконах были кучи песка, и в песке этом потихоньку проросли деревья, воплощенная фантастика: вот так же все, что выстроено человеком, зарастет лет за триста джунглями и тайгой.
Капала вода, напоминая «Ностальгию» Тарковского и еще сто тысяч кинокартин, где этот прием используют все, кому не лень. Луч фонаря выхватывал настенные надписи, среди которых превалировало слово «хуй», а почему-то еще критика в адрес В.В. Путина, что свидетельствовало о том, что национальным большевикам также не чужды прогулки в этом диком месте. Читая настенную прозу уровня «хуй, пизда, ибацца». Лора фыркнула:
– Раньше здесь такого не было. Быдло прется от своей безнаказанности. Когда все здесь принадлежало нам, никто не пачкал стены. Мы фильтровали посетителей.
При этих ее словах мне стало не по себе, и я вспомнил, что та, кто ведет меня сейчас этими разбитыми коридорами, суть серийная убийца. Безжалостный палач, который спокойно торговал органами своих жертв, цинично называя их «товаром». И все сразу исчезло: и нежность моя к ней, и любовь, которой, конечно же, не было и быть не могло, ибо не мог же я, весь такой из себя высокоморальный, и высокодуховный, и высокопринципиальный, полюбить эту запредельную падаль. Пусть горит в аду. Все же удивительно, как это место меняет тебя. Прежние чувства – будто карты, которые были открыты, переворачиваются рубашками вверх, а закрытые, наоборот, открываются.
– Лора, позвони ему. Мне здесь как-то не по себе, здесь отовсюду дует, и я не уверен в нашей безопасности даже с пистолетом.
– Со мной здесь ничего не может произойти, – твердо сказала она, включая телефон, – пойдем, я хочу что-то тебе показать. После того как всех моих братьев убил и утопил мой отец, я была здесь лишь один только раз. Это было невероятно трудно – упросить его, чтобы он отпустил меня сюда, но я пригрозила, что наложу на себя руки, и тогда он сдался. Он стоял рядом, когда я писала эпитафию, погребальный сонет моим братьям. Это в память об их могиле под водой. Вот она, посвети сюда.
Я осветил бетонную стену, на которой по-английски был написан текст, который я с трудом, но перевел. Мы никогда не говорили с Лорой об этом, но мне кажется, ее уровень владения языком Шекспира был таков, что знала она его не хуже, чем сам Шекспир. Вот текст этого сонета, ею самой переведенный и прочтенный под аккомпанемент странных шорохов и стонов, которыми вдруг, лишь начала она читать, наполнился, как мне показалось, весь окружающий меня мир.
Могила под водойКогда стемнеет, вновь сюда приду,
Чтоб слышать шаг и голос горделивый.
Я, не желая, навлекла на вас беду,
О мои братья, скованные холодом унылым.
И в каждом звуке мира, что убил,
Лишил меня надежды вас увидеть,
Я жажду, чтобы дьявол воскресил
Мою способность мстить и ненавидеть.
Вы смертью одержали торжество
Над вашими убийцами, поверьте,
Их ведьмино накажет колдовство,
Их жизнь пройдет чрез муки страшной смерти.
И пусть всяк, кто отважится прийти
И праздное утешить любопытство,
Бежит. Ему отсюда не уйти —
Покончит жизнь свою самоубийством.
Сойдет с ума, возжаждая узнать
Путь, что в подводную ведет могилу.
О мои братья, дайте мне воздать
За вашу гибель проклятому миру.
– Это самые зловещие стихи, мать их, которые я когда-либо слышал, – признался я, находясь в состоянии, близком к паническому ужасу. – Знаешь, когда ты читала, я пытался представить Иисуса, стоящего рядом и держащего меня за руку, но у меня ничего не получилось. Иисуса нет здесь, я это чувствую. Скажи, зачем ты написала это по-английски? Хотя твой уровень владения языком заставляет снять шляпу. Но все же?
– Отец. Он стоял рядом, и он не знает английского. «Что ты написала?» – «Несколько слов памяти, папа». А потом, ты знаешь, я не хочу, чтобы быдло, которое прет сюда косяками и расписывает стены этого храма хуями и критикой в адрес человека, который хоть что-то пытается сделать для этой страны, могло свободно читать мою эпитафию. Это не для них, не для их праздного любопытства. Это серьезно. Вот ты, когда ходишь к Иисусу… Кстати, ты ходишь к Иисусу?
– Да, – признался я с чувством громадного облегчения, – я симпатизирую католической церкви и иногда бываю в Малом Милютинском переулке. Там есть маленький костел, я люблю его.
– Этот костел – дом Иисуса, не так ли? – спросила Лора, и тут зазвонил телефон, – ведь никто не расписывает в доме Иисуса стены хуями? – Телефон надрывался все пуще. – А больничка, амбрелла, Ховринка – это дом Сатаны, и пусть ты почти убедил меня в том, что он вымысел, тем не менее не годится осквернять стены дома Сатаны всякой сортирной похабелью…
