Фред Бодсворт - Чужак с острова Барра
Джо Биверскин, прежде такой безразличный и неприветливый, теперь подобрел. Однажды вечером (Кэнайна провела в лагере уже около недели) она сидела у костра, помогая отцу перезаряжать гильзы к завтрашней охоте.
— Приманивать и стрелять гусей — дело мужчины, — сказал Джо, — но для женщины тоже неплохо знать, как это делается. Завтра можешь пойти со мной в засаду, поглядеть, что такое охота.
Кэнайна знала, что отец ждет ответа.
— С удовольствием, — ответила она.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Когда Белощек покинул корабль и достиг пустынных, скованных льдом берегов южного Лабрадора, он отдыхал всего одну ночь и затем полетел дальше, подгоняемый двумя страстными желаниями.
Голодом, выражавшим инстинкт самосохранения. И тягой к спариванию, выражавшей инстинкт сохранения рода, потребность соединения подобного с подобным, присущую всему живому.
Какое из двух побуждений сильнее, сомневаться не приходилось. Нужно бежать подальше от этого пустынного края, где сплошной камень, да лед, да снег, держась побережья — либо на север, либо на юг. На юге обильней пища. На севере же, затерянный где-то в бескрайних просторах Арктики, лежит теплый клочок суши, место гнездовий сородичей, где ждет будущая подруга. Так что выбор решился автоматически, инстинктивно. Рассвет едва просачивался сквозь ночную мглу серым туманом, а Белощек уже поднялся со льда, на котором отдыхал со вчерашнего вечера, расправил крылья и полетел на север.
В тот день он летел словно объятый безумием, и желание найти подругу все возрастало и крепло, пока на второй день и в самом деле не превратилось в безумство, и он устремился вперед с такой силой отчаяния, какой раньше не знал за собой. Сперва берег был невысок и лежал пологой равниной, засыпавший землю снег и белый ледяной покров океана, казалось, незримо переходили друг в друга. Поутру показались холмы, а затем горы — отвесные, с острыми вершинами скалы, нередко одинокими утесами вздымавшиеся посреди моря. Это был гигантский, чудовищно огромный мир, рядом с которым Белощек был крошечной песчинкой, стремившей свой одинокий полет все дальше и дальше, в глубь запоздалой полярной зимы.
Муки голода временами совсем не давали ему лететь, и тогда Белощек опускался и клевал почки с торчавших из-под снега чахлых кустов. На этот, второй день он достиг мыса Чидли, северной оконечности Лабрадора, в шестистах милях от того места, где впервые вышел на сушу. Тут берег вновь резко сворачивал к югу, и Белощек покорно и слепо тоже свернул на юг, ибо впереди, на севере, простиралась лишь унылая белая пустыня дрейфующих ледяных полей.
Дни пошли долгие. По восемнадцать часов держалось солнце в южной стороне небосклона. Белощек послушно следовал за линией побережья, куда бы она ни вела, в этом незнакомом краю она служила ему единственным ориентиром. Она вела на юг, потом снова на север, вдоль скованного льдом побережья залива Унгава. На четвертый день берег опять повернул на юг. Белощек не знал, что это восточный берег Гудзонова залива, который уведет его на восемьсот миль в глубину континента, к низкой болотистой равнине у берегов залива Джемса, в тысяче миль от прибоя и морских фьордов. Сбитый с толку, он просто летел, в пути продолжая поиск.
Лед стал тонким, пятнистым и подчас на протяжении мили исчезал совершенно. Появились тощие, чахлые деревца. Почки зазеленели. На ивах распустились пушистые сережки. Изредка попадались пруды, где лед растаял и по дну плелись сочные корневища. Питался Белощек не слишком хорошо, но все же лучше, чем
прежде. На шестой день он очутился на берегу с полосой илистого мелководья, где вода была солоновата на вкус, а о берег плескались слабые волны прилива, но больше ничто не напоминало о море. Тут Белощек впервые почувствовал себя словно в тюрьме, его охватил смутный страх, что это не море и что земля неумолимо смыкается вокруг. Но и земля была странная, без гор, без холмов, без утесов, о которые бьется прибой, совсем гладкая, низменная, заболоченная, с едва заметной кривизной тянувшаяся до самой линии горизонта, ровной и абсолютно ничем не отмеченной.
На шестой день полета вдоль побережья, поутру, Белощек различил далеко над водой тонкую, еле заметную цепочку, в которой тотчас же признал стаю гусей. Чувства, скапливавшиеся и запертые внутри все двенадцать дней разлуки с сородичами, вдруг вырвались наружу, и яростное, истерическое неистовство обуяло его. Он полетел вдогонку, пронзительно крича, но стая была чересчур далеко. Измождение и вызванная голодом слабость все еще сковывали крылья, и он знал, что не сможет нагнать Гусей. С тяжелым сердцем, безутешный от горя, опустился он опять на воду. Через несколько секунд стая исчезла.
Белощек полетел дальше. Следующую стаю он обнаружил на земле. Сперва он услышал тихое гоготанье, а уж потом увидел и самих гусей, штук тридцать, словно большие бурые комья глины сгрудившихся на поросшей травой стрелке, которая выступала в залив, как крючковатый палец. Сильное волнение охватило его. Расправив широкие крылья, он заскользил вниз, к ним.
Но, еще не достигнув земли, Белощек увидел, что это не такие гуси, как он. Они были крупнее и оперение имели не серебристо-серое, как у него, а коричневатое. Краски его оперения ярче и отличаются более резким контрастом белого и черного, а белые пятна на голове куда больше и заметнее. Белощек сначала был поражен, потом обескуражен этим и, неистово рассекая воздух быстрыми ударами крыльев, взмыл вверх и полетел прочь. На высоте сотни футов от земли он сделал над стаей круг, поглядывая на нее с любопытством и настороженностью.
Это были гуси, не похожие ни на каких гусей, которых он видел. Он окликнул их тихим, чуть напоминавшим Глухой лай собаки приветственным "арк-арк". Они звучно отозвались с земли, вытянули вверх шеи и задвигали головами, но и голоса у них были другие. Он еще дважды облетел вокруг стаи, потом увидел, как там, внизу, на земле, несколько птиц затеяли любовные игры, подбегая друг к другу с вытянутой шеей, извивавшейся и раскачивавшейся из стороны в сторону, и почти касаясь земли головой. Точно так же исполняли любовные танцы и сородичи Белощека, и зрелище это наполнило его лихорадочным возбуждением. Страх улетучился, он снова расправил крылья и опустился посреди стаи.
