Анатолий Рыбаков - Екатерина Воронина
– Слабость наша, – усмехнулся Сутырин, глядя в сторону. Катя старалась не упустить нить, которая должна привести их к разговору о Дусе.
– Такая слабость потом оборачивается против нас самих.
– Всего не предугадаешь, так вот получается. – Сутырин остановился, виновато улыбнулся. – Дальше не пойду. Надо на судно возвращаться.
Но Катя не была намерена оставить разговор незаконченным:
– Вы никому ничего не хотите передать, Сергей Игнатьевич?
Он пробормотал:
– Кому это?
– Ермаковым, Ошурковой…
– Да нет, чего передавать…
Катя взяла его за руку.
– Сергей Игнатьевич! Вы мне позволите говорить об этом?
– Чего же, говорите.
– Я не имею права вмешиваться в ваши дела. Да я и не знаю толком, что произошло. Но я хочу вам сказать: Дуся Ошуркова достойный человек и достойная женщина, поверьте мне, я тоже женщина и понимаю эти вещи. А то, что было когда-то, – стоит ли об этом думать! Жизнь надо подчинять будущему, а не прошлому. А прошлое уже позади, и хорошее и плохое – все прошло.
– Не всякое забывается, – мрачно сказал Сутырин.
– Неправда, Сергей Игнатьевич, неправда!
Катя положила руки на плечи Сутырина, повернула его к себе. Сутырин смущенно улыбнулся.
– Надо помнить все хорошее, а не все плохое, – заговорила Катя. – Ошибки у всякого были и есть. Разве ваша женитьба на Кларе не ошибка? И у Дуси были ошибки. Так что же, кончена жизнь? А вы думаете, у меня их не было? Если бы у меня не было в жизни ошибок, так, может быть, до тридцати лет в девках бы не сидела.
– Спасибо вам за доброе слово, Екатерина Ивановна, только тяжело все это. Глаза бы не глядели.
– Тяжело. А то, что дается легко, ничего и не стоит.
Он молчал.
– А помните, Сергей Игнатьевич, когда-то еще на «Амуре» мы говорили о Жене Кулагине?
Сутырин улыбнулся своей доброй улыбкой.
– Так ведь много чего говорили. Разве все упомнишь?
– А я вот помню. Вы говорили, что людей надо понимать, жалеть, в общем, что-то в этом роде.
– Может быть, и говорил.
– Вы тогда показались мне добрым человеком. Почему же сейчас, когда есть женщина, которая заслуживает и вашей доброты, и вашего внимания, вы отказываете ей и в том и в другом?
Сутырин ничего не ответил. Катя продолжала:
– А я вам скажу почему. Тогда это не задевало вас лично, а сейчас задевает.
– Вот видите, – мрачно проговорил Сутырин, – вы Женьку не прощали, а хотите, чтобы я Дусю простил.
– Дусю нечего прощать, – жестко ответила Катя, – Дуся перед вами ни в чем не провинилась. Вы подумайте о том, простит ли она вам зло, которое вы ей теперь причиняете. Вы можете ее любить или не любить – дело ваше. Но оскорблять ее вы не имеете права. А вы это сделали. Ударили человека по больному месту.
Он смущенно пробормотал:
– Может, что в сердцах и сказал, только зла не хочу. А что касается остального, так через это я перейти не могу, и жизни у нас не будет.
– Это вопрос другой, – сказала Катя, – вы можете разойтись с ней. Но лишать ее своего уважения вы не должны. Она сейчас на хорошем, правильном пути, и не надо ей мешать, Поддержать ее надо.
Он сказал, улыбаясь:
– Наговорили вы обо мне, Екатерина Ивановна, всякого. А все же хорошо с вами, на сердце легче. Только идти мне надо, сейчас отправляться будем.
– Ну-ну, – Катя протянула ему руку, – не обижайтесь.
– Зачем же…
– И советую: как в порт снова придете, зайдите к Дусе и поговорите с ней, просто поговорите.
Он сказал:
– Нет уж, что сломано – того не склеишь.
Одинокий человек, прикасаясь к чужой судьбе, перестает быть одиноким. В Дусе Ошурковой, в ее преображении Катя видела главный результат того, что она делала у себя на участке: то человеческое, что является целью и смыслом наших усилий.
Но чем могла она помочь ей? Она поговорила с Сутыриным и будет говорить еще. Говорить об этом с самой Дусей она не могла, не находила слов для такого разговора.
Как-то проходя с Елисеевым, по участку, Катя увидела у крана Дусю и Соню Ермакову. Катю поразила бледность Ошурковой, и она спросила:
– Что с вами, Ошуркова, вы нездоровы?
– Ничего, – тяжело дыша и странно глотая воздух, ответила Дуся, – вот сейчас…
– Больна она, больна, Катюша. В больницу ее нужно, скорее, – озабоченно проговорила Соня.
Дуся болезненно поморщилась.
– Не слушайте ее, Екатерина Ивановна…
– Это ты ее не слушай, – перебила Соня, – видишь, с ног валится.
– Да нет, – вдруг оседая, пробормотала Дуся, – вот только…
– Ничего, ничего. – Катя ловко подхватила Дусю и бережно опустила ее на землю. – Иван Каллистратыч, машину!
По-стариковски неуклюже Елисеев затрусил к телефону. Катя распоряжалась с таким хладнокровием, что работавшие на причалах грузчики и матросы даже не заметили, что произошло, и подошли только тогда, когда санитарная машина, ревя сиреной, въехала на участок и выскочившие из нее санитары положили Ошуркову на носилки.
– В гинекологическую пусть везут, – прошептала Соня.
– А ты прямо как врач действовала. – Отдуваясь и вытирая голову платком, Елисеев с уважением поглядел на Катю.
– Я когда-то работала медицинской сестрой.
– А что с ней?
– По-видимому, что-то женское…
– В порту всякое бывает, – сказал Елисеев, точно оправдываясь.
Глава двадцать шестая
Заканчивалась навигация, и все сводилось к одному – лихорадочному выбиванию процентов плана. И от этой лихорадки графики нарушались еще больше. Катя думала уже не о распространении своего опыта, а о том, чтобы этот опыт удержать. Хотя бы.
На помощь Леднева она больше не надеялась.
Ей тяжело было сознавать, что он упорствует в своих заблуждениях и выглядит человеком, случайно попавшим на такой высокий пост. За этот пост он держится изо всех сил, и чем сильнее держится, тем меньше у него возможностей его сохранить.
Раньше Катю только забавлял его канцелярский педантизм, теперь он уже ей не казался таким невинным. За каждым словом, выражением, знаком препинания для Леднева стояла целая система служебных взаимоотношений. Главное – не быть битым, не попасть в историю, не иметь пятна, обладать безупречной биографией, главное – «как мы будем выглядеть». Он искрение считал свою репутацию чем то вроде государственной ценности.
Для Леднева было бы лучше, если бы его назначили на практическую работу, начальником какого-нибудь небольшого порта, где он хлебнет горя и поймет, что такое настоящая жизнь. Катя все время возвращалась к этой мысли. Но высказать ее Ледневу не могла.
Леднев сам заговорил с ней.
После какого-то совещания в пароходстве Леднев подчеркнуто официальным тоном предложил Кате задержаться. Катя пересела в кресло у его стола.
