Джонатан Франзен - Поправки
«Дом для престарелых в мои планы не входит. Так и запомни».
«Мало ли что не входит в твои планы! Случится может что угодно».
«Куда мы едем?» – поинтересовался Альфред. Они проезжали мимо начальной школы, где когда-то учился Гари.
«Свалишься с лестницы, поскользнешься на льду, сломаешь шейку бедра. Вот и попадешь в дом для престарелых. Бабушка Кэролайн…»
«Ты не ответил. Куда мы едем?»
«В хозяйственный магазин, – сказал Гари. – Маме нужен переключатель, чтобы регулировать свет на кухне».
«Вечно она колдует со светом», – покачал головой Альфред.
«Ей это доставляет удовольствие! – возмутился Гари. – А ты? Тебе что-нибудь доставляет удовольствие?»
«Что ты имеешь в виду?»
«Вот что я имею в виду: ты ее уже доконал».
Неугомонные руки Альфреда загребали пустоту на коленях, будто собирали взятки в покере, только карт не было.
«В который раз прошу тебя: не вмешивайся!» – сказал он.
Тусклый предполуденный свет в оттепель конца зимы, застывшая тишина буднего дня в Сент-Джуде – как родители это выдерживают?! Вороны в кронах маслянисто-черных дубов сливались с деревьями. Небо ничуть не отличалось цветом от грязно-белой мостовой, по которой престарелые автомобилисты Сент-Джуда, не превышая вгоняющий в сон предел скорости, ползли по своим делам: кто к супермаркетам, где на толевых крышах стояли озерца талой воды, кто на сквозную магистраль, которая вела мимо складских дворов с огромными лужами, мимо государственной психиатрической клиники, ретрансляционных мачт, исправно снабжавших эфир мыльными операми и игровыми шоу, кто к кольцевым автодорогам (за ними тянулись укрытые тающим снегом сельские просторы, где грузовики вязнут в глине по самую ось, в лесах постреливают из 22-го калибра, а по радио передают лишь евангельские проповеди да гитарный перезвон), кто в спальные пригороды, где все окна светятся одинаковым бледным светом, пожухлые лужайки оккупированы белками, две-три давно забытые пластиковые игрушки вросли в грязь и почтальон насвистывает ирландские мелодии и в сердцах захлопывает каждый ящик сильнее, чем следует, ведь в этот мертвый час, в этот мертвый сезон недолго и свихнуться от цепенящей тишины.
«Тебя устраивает твоя жизнь? – спросил Гари, дожидаясь зеленого света на повороте. – Ты когда-нибудь был счастлив?»
«Гари, я болен…»
«Многие люди больны. Если ты в этом находишь оправдание, бога ради, хочешь вечно жалеть себя, бога ради, но маму-то зачем тащить за собой?»
«Ладно, завтра ты уезжаешь».
«И что? – не отставал Гари. – Снова усядешься в свое кресло, и пусть мама готовит и убирает?»
«С некоторыми вещами в этой жизни надо просто примириться».
«Если так, зачем вообще жить? Что тебя ждет впереди?»
«Я каждый день задаю себе этот вопрос».
«И каков же ответ?» – спросил Гари.
«А ты что скажешь? Что мне осталось, по-твоему?»
«Путешествовать».
«Я уже напутешествовался. Тридцать лет этим занимался».
«Досуг в кругу семьи. С теми, кого ты любишь».
«Без комментариев».
«Что значит "без комментариев"?»
«То и значит: без комментариев».
«Ты все еще дуешься из-за Рождества».
«Понимай как знаешь».
«Если ты обиделся из-за Рождества, мог бы так и сказать».
«Без комментариев».
«А не намекать тут…»
«Надо было приехать на два дня позже и уехать на два дня раньше, – сказал Альфред. – Вот и все, что я могу сказать по поводу Рождества. Сорока восьми часов вполне бы хватило».
«Это все из-за депрессии, папа. У тебя депрессия».
«У тебя тоже».
«И если говорить серьезно, ты должен подлечиться».
«Ты слышишь, что я сказал? У тебя тоже».
«О чем ты?»
«Догадайся».
«Нет, в самом деле, папа, о чем ты говоришь?! Я-то ведь не сижу целый день в кресле, клюя носом!»
«В глубине души ты именно это и делаешь!» – объявил Альфред.
«Вот уж неправда!»
«Придет день – сам убедишься».
«Ничего подобного! – выпалил Гари. – Моя жизнь принципиально отличается от твоей».
«Запомни мои слова. Я вижу твой брак, я вижу то, что вижу. Однажды и ты увидишь».
«Это просто вздор, ты сам знаешь! Злишься на меня и не знаешь, что сказать».
«Уже сказал: не желаю об этом говорить».
«Я не обязан уважать твои желания!»
«А я не обязан уважать твои "достижения"!»
И пусть бы себе не уважал – разве Альфред когда-нибудь в чем-нибудь бывал прав? Но почему-то было нестерпимо обидно.
В магазине Гари предоставил Альфреду платить за переключатель. Старик осторожно вынимал из тощего кошелька одну купюру за другой, чуть придерживая их, прежде чем передать кассиру, – доллары-то он уважал, хоть кого допечь мог рацеями о том, сколько стоит один-единственный доллар.
Дома, пока Гари с Джоной пинали мячик, Альфред достал инструменты, отключил на кухне электричество и принялся устанавливать реостат. Тогда Гари еще не сообразил, что отца нельзя подпускать к проводам. Однако, вернувшись на кухню к ланчу, он обнаружил, что отец сумел лишь убрать старый переключатель и теперь стоит, сжимает в руках новый, словно чеку гранаты, и весь трясется от страха.
«При моей болезни с этим не справиться», – признался он.
«Нужно продавать дом», – не преминул заметить Гари.
После ланча он повез мать и Джону в местный музей транспорта. Пока Джона лазил по старым паровозам и изучал стоящую в сухом доке подводную лодку, Инид присела, давая роздых больному бедру, а Гари мысленно составлял перечень музейных экспонатов, чтобы экскурсия не прошла впустую. Он не мог заставить себя рассматривать сами экспонаты, вчитываться в чересчур насыщенные информацией, пошло-оптимистичные надписи: «Золотой век пара», «Заря авиации», «Век надежного транспорта». Одна надоедливая табличка за другой. Больше всего в поездках на Средний Запад Гари раздражало то, что он сразу лишался привилегированного положения и защитных покровов. В здешней простодушной уравниловке никто и не думал преклоняться перед его талантами и заслугами. О, какую печаль навевал на него музей! Эти усердные сент-джудские провинциалы исполнены любознательности и слыхом не слыхали о депрессии. С энтузиазмом набивают свои шишковатые черепушки фактами. Как будто от фактов что-то зависит! Ни одна женщина в подметки не годилась Кэролайн, что по внешности, что по умению одеваться. Ни один мужчина не мог похвастать такой стильной прической, таким подтянутым животом, как у Гари. Но все они вполне любезны, как Инид, как Альфред. Не подталкивают в спину, не лезут вперед, дожидаются, пока Гари отойдет, а когда собираются вокруг заинтересовавшего их объекта, читают табличку, приобретают знания. Господи, как же он ненавидел Средний Запад! Дыхание перехватило, голова бессильно свесилась. Только бы не стошнило. Гари укрылся в магазинчике сувениров и купил там серебряную пряжку для ремня, две гравюры со старыми эстакадами «Мидленд-Пасифик» и оловянную фляжку (это все для себя), портмоне из оленьей кожи (Аарону) и компьютерный диск с игрой на тему Гражданской войны (Кейлебу).
