Жан д'Ормессон - Бал на похоронах
— Конечно, будет что-то другое. Но мы не знаем что. Наши потомки, лет через тысячу, просто посмеются над нашими предвидениями… Лекарства, большей частью, оказываются хуже, чем сама болезнь. Вечность, с которой только и стоит считаться, это настоящий момент. И что мне в нем больше всего нравится — это что он не длится долго…
Как-то раз меня в очередной раз посетило искушение написать что-нибудь о Ромене. Это было вечером, на террасе за Капитолием, откуда открывался вид на Форум и Курию, где Юлий Цезарь был заколот Брутом и его сообщниками, на колонны разрушенных храмов и триумфальных арок имперского Рима: именно в этом месте вид процессии монахов, движущейся между останками империи, навел Гиббона на мысль о написании его знаменитого «Заката и падения Римской империи». Я сказал Ромену об идее, смутно копошившейся в моей голове. Естественно, мое честолюбие не простиралось так далеко, как у английского историка, и все же оно показалось Ромену чрезмерным. Он окинул меня странным взглядом и, к моему изумлению, продекламировал мне стих, которого я не знал:
Настало время мне развлечься
И порезвиться от души…
О Боже, разве не смешны
Те, что за книгой длят свой век,
Забывши истину простую:
Для жизни создан человек.
Что пользы книгу изучать —
Над нею без толку скучать?
Найди нам, Коридон, местечко,
Где добрым блюдом угостят,
Вина бутылку охладят —
В беседке с розами потом
Забудемся мы сладким сном…
Опустим розы мы в вино,
Вином же окропим мы розы,
И выпьем мы его до дна:
Пусть испарятся грусть и слезы
С парами доброго вина![18]
— Что это? — спросил я его, несколько ошеломленный.
— Ронсар, — ответил он. — Брось ты эти свои глупости. Книг стало так много, что их время подошло к концу. Рембо, Валери, Андре Жид — все они забросили книги, а иногда даже — можешь такое себе представить? — и свои собственные…
— Боже! — воскликнул я. — В какое время мы живем!
— Лейтесь, потоки бессмыслицы!.. Пойдем чего-нибудь выпьем.
Я не переставал удивляться ему. Он — неверующий, насмешливый — знал гораздо больше, чем можно было в нем предположить…
В другой вечер (воспоминания, воспоминания… что вам нужно от меня?) на закате солнца, на борту корабля, на котором мы вчетвером — Марго, Марина, Ромен и я, — проходили через Киклады, я услышал, как он что-то проговаривает про себя. Я спросил, что это.
— Да почти ничего, — отмахнулся он от меня.
— И все же мне кажется, что…
— Да, это песенка, — признался он.
Мы помечтаем, как во снах:
Взяв ты — меня, а я — тебя,
Ускачем вместе на конях
Под пенье соловья.
Мой конь пусть будет радость,
А твой — любовь сама.
Сегодня вечер счастья,
Я — твой властитель и слуга…
Иди ко мне, я пьян слегка,
И будь нежна со мной.
На этой просеке лесной
Дыханье легкое твое
Нежнее мотылька…
Так мы помчимся в час заката…
В лицо нам будет бить заря,
И я — велик, а ты — богата,
Коль мы живем любя.
Здесь я — твой рыцарь, ты мне — Дама:
Открою душу я тебе!
И мы расскажем эту сказку
Сверкающей ночной звезде.[19]
— Эвираднус! — воскликнул я.
— Браво, наконец-то, — поддел он меня. — Можете зайти на следующей неделе.
Вдали уже можно было различить темную громаду Санторина. Жизнь с этим циником и чудовищным эгоистом, презирающим книги, оказывалась, однако, весьма поэтичной…
…Марго ван Гулип поцеловала свою дочь под растроганными взглядами Казотта и Далла Порта.
— Он был далеко не праведником, — сказал Андре Швейцер, словно прочтя мои мысли.
— Нет, конечно, и все же…
— И все же мы его любили…
Я воздел руки к небу:
— Да, — признал я, — несмотря ни на что, мы его любили…
— Непонятно, — продолжал он рассуждать о Ромене, — почему так везет только негодникам?
— «Негодник» — это слишком сильно сказано. Вам не кажется?
— Я хочу сказать: его привлекательность была привлекательностью плохого парня… И потому…
На его глазах показались слезы. Я положил руку ему на плечо.
— …и потому — да упокоит его Господь в мире, по милосердию Своему…
— Аминь, — пробормотал я.
Андре Швейцер был добрым христанином.
— Вы не против, — спросил я его, — если мы поедем вместе?
Он приехал на кладбище с Беширом. С отъездом все получалось иначе: Бешир увозил Марину и Королеву Марго. Я уже предлложил Казотту и Далла Порта подвезти их. Оставалось место и для Андре.
Бешир подошел ко мне:
— Я подвезу мадам Мэг и ее дочь, — сказал он.
— Отлично, — ответил я. — С отъездом все устроилось как нельзя лучше. Мадам Полякова — на своей машине. Цвингли уехали с посланником. «Большое предместье» и Виктор Лацло уместились в микроавтобусе, который ты догадался заказать. Великий канцлер увез парикмахершу в своей машине с кокардой. Изабель приехала с матерью, а уехала с отцом…
— Чтоб ему пусто было, — проворчал Бешир.
— Помилосердствуй, — осадил я его. — Сейчас не время сводить счеты. Жерар — славный парень. А физически он в лучшей форме, чем все мы.
— Да, — заявил Бешир, — я предпочел бы быть на его месте, чем видеть его перед собой.
Я не мог удержаться от смеха.
— Так мог бы выразиться Ромен. Теперь, когда его нет с нами, не возьмешься ли ты нам его заменить?
— О нет, месье, я не осмелился бы.
Я пожал ему руку.
— Он тебя очень любил.
— Да, месье, — ответил Бешир и как-то сразу отвернулся…
Я подвел к машине обеих дам, поддерживавших одна другую. Бешир, как всегда прямой, держал открытой дверцу автомобиля. Марго обняла меня на прощание, бормоча что-то свое, и там проскользнуло слово «Патмос». Я поцеловал Марину.
— До встречи, — сказала мне она.
Я склонил голову. Автомобиль тронулся с места… Все-таки забавно и непредсказуемо устроен наш мир. Машину вел ветеран вермахта и дивизии «Шарлемань», бывший в том последнем кругу ада одним из самых близких к Гитлеру людей; в этой же машине бывшая любовница счастливчика Лючиано, под тогдашним именем Мэг Эфтимиу, вместе со своей дочерью Мариной оплакивали в объятиях друг друга единственного человека, которого по-настоящему любили обе: Героя Советского Союза, «субъекта без чести и совести», «реакционера-обольстителя», который после войны встретился на их пути однажды в Нью-Йорке, у входа в музей «Метрополитен»…
Бесчисленные тени вставали передо мной в обителях мертвых. Вот немецкие танки, палимые солнцем в степях Украины; руины Сталинграда под снегом; всемогущая мафия, простершаяся от холмов Сицилии до небоскребов Нью-Йорка и Чикаго; советский маршал Жуков, чья грудь увешана орденами, по дороге на Бретань… И еще Тамара и Молли, о которых не помнил теперь никто, кроме меня и нескольких стариков, доживавших свой век где-нибудь в английской деревушке и в какой-нибудь русской деревянной «izba,» которые тихо плакали в своем углу…
…Мы несем на своих плечах все прошлое нашего мира. Ромен присоединился к компании гораздо более многочисленной, чем живущие на земле, — к мертвым, ушедшим в вечность. Он нашел там Молли, убитую бомбой среди школьников, жертв Сталинграда, своих товарищей по «Нормандии-Неман» и все восемьдесят миллиардов человеческих существ, прошедших по этой земле. Многие верят, что наша судьба определяется расположением светил при нашем рождении. Гораздо вероятнее другое (Виктор Лацло, конечно, шут гороховый, но в этом он прав): она связана прежде всего с событиями нашей истории. Люди моего поколения были бы совсем другими, не выпади им на долю двойная катастрофа, две мировые войны. Они не были бы такими, не будь в их истории двух «братьев-близнецов»: Гитлера и Сталина… Разве французы стали бы тем, что они есть, без поражения в 40-м, без славы и падения Наполеона, без Великой Революции? Англичане — без своих индийских колоний и своего законодательного акта «habeas corpus»? Немцы — без Гогенштауфенов, Геббельса, но и без Гейне, Гегеля, Лютера? Африканцы — без работорговли и вывоза их в Новый Свет? Иудеи — без Вавилона, Титуса, разрушения иерусалимского храма, инквизиции и холокоста? Американцы — без Христофора Колумба и войны за независимость?
Ромен был неправ: прошлое значит для нас не меньше, чем настоящее. Мы вышли из своего прошлого. И, может быть, мы отчасти то, чем хотели бы стать в посмертии? Все прошлое и те, кто ушел от нас, влияют на нас не менее, чем та среда, в которой мы живем сейчас. И тот образ будущего, который мы создаем в своем воображении, имеет большее значение для нашего настоящего, чем само настоящее. В сущности, настоящее — это лишь воспоминание и предвидение.
