Митчел Уилсон - Встреча на далеком меридиане
— Я должен быть в институте между девятью и четвертью десятого.
— Ничего, — сказал Хэншел. — Я уже одет и могу приехать к вам сейчас же. Я с шести часов на ногах — укладываюсь. А то я уже не смогу вас повидать — самолет отправляется рано.
Он явился в гостиницу «Москва» в четверть восьмого и, пока Ник одевался, заказал завтрак. Когда Ник, одевшись, вышел к нему, он задумчиво стоял у окна.
— Ну как, удалось вам чего-нибудь добиться? — спросил Хэншел, глядя вниз, на улицу.
— Пока еще трудно сказать, — ответил Ник: — Сначала ничего не выходило, но сейчас я вспомнил кое-какие способы, и мне не терпится их испробовать.
— Как вы с ним? — обернувшись, многозначительно спросил Хэншел.
— Мы прощупываем друг друга. Внешне все прекрасно, но стоит нам копнуть чуть глубже общих мест… Впрочем, вас ведь интересует совсем не это. Вы даже не слушаете, что я говорю.
— Ей-богу, этот город просто меня ошарашил, — раздраженно заявил Хэншел. — Я был совсем не подготовлен к тому, что меня здесь ждало. Конечно, у меня было предвзятое представление, основанное отчасти на том, что у нас писали о них, и отчасти — на их собственных словах. А истина, оказывается, даже не лежит где-то посередине — она иная, совершенно иная. Вообще говоря, когда начинаешь выяснять разницу между двумя обществами, то оказывается, что у нас можно найти эквивалент почти для всех типов, какие встречаешь здесь… У них, как и у нас, есть свои жулики, мошенники и плуты и есть хорошие, честные, порядочные люди, которые не бросают слов на ветер. Но, несмотря на все это разнообразие, они не такие, как мы. Плохо ли это или хорошо, но они серьезнее нас и в общем гораздо сплоченнее опять-таки не знаю, хорошо это или плохо. Но вот что меня действительно поразило — они в гораздо большей степени обороняются от нас, чем мы от них, чтобы мы себе там не внушали. Знаете ли вы, например, работал Гончаров над атомной бомбой или нет?
— Не знаю, — сказал Ник. — Об этом как-то не было разговора, да и вряд ли он состоится. При нынешнем положении любой вопрос такого рода будет воспринят настолько неправильно, что может погубить все. Я не намерен затрагивать эту тему. А почему вы об этом спросили?
— Просто для подтверждения своих мыслей. Если он даже работал над бомбой, то я сильно сомневаюсь, чтобы у него или любого другого русского физика возникли такие вопросы и сомнения, которыми терзались наши. Не знаю, что они там сделали, но делали они это в оборонительном состоянии духа. — Мы первые создали бомбу, и это стало для них опасностью, которую надо было отразить любыми средствами. Если Гончаров и занимался этим делом, он, наверно, чувствовал то же, что и вы в сорок третьем году, когда все мы думали, что немцы нас опередили, но никогда в душе у него не будет того, что было у вас в сорок шестом, когда мы узнали, что у русских тоже есть бомба. — Хэншел помолчал, рассеянно затягиваясь сигаретой. — Никогда. Представляете себе, какое у них огромное психологическое преимущество?
— И что же из этого следует? — спросил Ник.
— Я и сам еще не знаю. Либо это приведет к миру, либо мы обретем в их лице такого беспощадного противника, какого мы еще не видели. Лучше бы уж это привело к миру.
— А вы сильно изменились, Леонард, — заметил Ник, помолчав. — Раньше вы никогда не относились так серьезно к своему делу.
— Я всегда относился к нему серьезно, — медленно сказал Хэншел. — Мне не хватало только умения ориентироваться. Дело в том, что я не знал толком, с кем веду переговоры. Для меня эти люди были только юридической стороной, чем-то весьма отвлеченным. Я не понимал, что их линия поведения непосредственно порождена жизнью и стремлениями двухсот миллионов человек, наделенных той же силой и теми же слабостями, что и мы.
— В таком случае, — сказал Ник, — я вам теперь едва ли нужен.
Хэншел взглянул на него с удивлением.
— Наоборот, вы мне будете нужны больше, чем когда-либо. Как бы все это ни кончилось, но прежде чем положение улучшится, оно станет значительно хуже. Я пробыл здесь достаточно, чтобы почуять, куда дует советский ветер, но это вовсе не значит, что другие будут того же мнения, что и я. И это не означает, что советские члены комиссии захотят понять, что наша официальная позиция тоже так или иначе связана с настроениями широких американских кругов. Меня интересуют ваши отношения с Гончаровым потому, что вы оба работаете в исключительно благоприятных условиях. Вам не нужно выполнять никаких директив, и если вы отстаиваете какие-то точки зрения, то это касается лишь вас двоих. Вы просто два человека, работающие над проблемой, которая интересует вас обоих одинаково. Но когда заседаешь в комиссии и обязан защищать политику государства, то какой же тут может быть личный контакт? Человеческая искренность, столь необходимая для взаимопонимания, нам в конечном счете недоступна, хотя повлиять на нее мы при всем желании не можем. Она определяется в высших сферах, где мы являемся всего лишь консультантами.
— Но вы только подтверждаете мои возражения. К чему мне заниматься тем, что, как вы сами говорите, совершенно бесполезно?
— Я не говорил, что такая работа сейчас бесполезна. Мы нащупываем возможности, хотя и бессильны использовать их для какого-либо соглашения. Мы как-никак создаем атмосферу, чтобы к тому времени, когда состоится совещание на высшем уровне, иметь наготове какие-то формулировки, а там уж они сами будут выбирать из них наиболее приемлемые и осуществимые. Теперь скажу вам честно: до сих пор я уговаривал вас ехать со мной по причинам, не имеющим ничего общего с вашей работой.
— Это я отлично понял.
— Ладно, сознаюсь. Быть может, эти причины до некоторой степени влияют на меня и сейчас. Если так, то это помимо моей воли. — Он встал. — С тех пор как я живу здесь, у меня появилось новое ощущение конечной цели. Что-то во мне действительно изменилось, Ник, моя работа приобрела смысл, какого я не видел прежде. Мне кажется, я довольно точно определю это ощущение, если скажу, что в конце каждого дня я с нетерпением ожидаю завтрашнего утра, и если это не значит жить полной жизнью, то я уж не знаю, что такое полная жизнь. Давно уже со мной этого не было. — Он повернулся к Нику и взглянул ему в лицо. — А у вас есть такое ощущение. Ник?
Ник помолчал, потом медленно покачал головой.
— Нет, — признался он. — О завтрашнем утре я думаю со слабой надеждой, что мне удастся как-то возместить сегодняшние срывы и разочарования. Это совсем не то, что ждать завтрашнего утра, как продолжения сегодняшних удач. Нет, — добавил он, — если вы, наконец, обрели такое ощущение, значит, вы нашли то, что я только ищу.
— Больше нажимать на вас не буду. Захотите ехать — хорошо, не захотите — тоже хорошо. Но лучше поедем со мной завтра, и, может, в Вене вы найдете то, что нашел для себя я.
— Нет, — отказался Ник. — Ничто меня не заставит бросить свое дело и уехать отсюда в Вену.
Хэншел уже натягивал пальто.
— Да? — весело спросил он. Во взгляде его мелькали лукавые искорки, заставившие Ника усомниться в искренности его признаний. — Что ж, быть может, я вам приготовлю маленький сюрприз и вы еще передумаете. Насмешливо улыбаясь, он пошел к двери. — Я позвоню вам, если это случится.
— Погодите, Леонард. Что вы еще задумали, черт возьми?
Хэншел засмеялся; как всегда, когда ему удавалась какая-нибудь шуточная мистификация, он был в восторге.
— Слушайте, Ник, вы меня достаточно знаете — я могу переменить убеждения, но не меняю своей тактики!
Им овладело внезапное смятение, и, едва за Хэншелом закрылась дверь, он позвонил Анни. Он спросил, свободна ли она сегодня вечером. Смятение перешло в тревогу, когда Анни ответила, что еще не знает. Объяснение было вполне правдоподобным: она должна быть на обсуждении сценария одной английской кинокартины, который она перевела на русский для дубляжа.
— И я не знаю, когда это кончится — может, в половине седьмого, а может, затянется и до девяти. Позвони мне, когда освободишься. Если меня не будет дома, значит, я на киностудии, и тогда я сама позвоню тебе в гостиницу, как только освобожусь. — Это его успокоило, но Анни добавила: — Если у тебя возникнут другие планы, ты, пожалуйста, меня не жди. Я не хочу тебя связывать, ведь у тебя осталось так мало времени!
Быть может, с ее стороны это была просто заботливость, однако еще больше, чем ее явная неохота связывать себя обещанием, его встревожило то, что она, видимо, спокойна, хотя ей следовало бы огорчиться.
— Хэншел завтра уезжает, — сказал он.
Анни ответила, что знает, но по ее ровному тону он не мог понять, как она к этому относится. Ника раздосадовала ее уклончивость, тем более сейчас, когда ему хотелось скорее погрузиться в работу. У него нет ни времени, ни терпения разбираться в этом. Сегодня ночью он лежал без сна ему показалось, что он нашел наконец уязвимое место в способе вычислений, которым пользовался Гончаров, и ему не терпелось проверить свою догадку. Разговор с Анни не успокоил его, но, очевидно, нет смысла настаивать на более определенном ответе, да и некогда. Он торопился в институт.
